подпали после покорения персидского царства Александром Великим (332 г.), не внес в эту область существенных изменений. Он, пожалуй, еще усилил представление о потусторонности бо­жества и породил всевозможные сбивчивые спекулятивные построения по вопросу о характере посредствующих сил, сведя их в единицы-понятия и превратив грубые, мысли­мые вполне плотскими фигуры народной фантазии в аб­страктные существа, которые он то понимал как свойства божества и пытался теснее связать с существом бога, то рассматривал как отдельно сущие полувещи и полулица: ясности в эти представления так и не было внесено.

Таких «гипостазий», т. е. примеров выделения в самостоятельное начало или овеществления отдельных свойств божества, мы знаем несколько. К ним принадлежала «шехина» (по-гречески «докса»): лучезарность или вели­чие божье. Затем — дух (святой): преисполняющая человека свыше и оживляющая сила божества; это начало, соответ­ствующее персидскому «опента майнью» — абстрагирован­ной духовности и святости божества — делало человека способным к чрезвычайным делам и образовало связующее звено между ним и его творцом. Наряду с этим в представ­лении иудеев выросло в самостоятельное существо также и слово (по-еврейски «мемра»), при помощи которого бог сотворил мир и являл миру свою волю; оно сделалось — как в мировоззрении персов и египтян — в некотором роде личным посредником между небесной и земной сферами. Но наибольшее значение приобрела в этом отношении абстрагированная божественная мудрость (по-гречески «софия»).

Откровением и возвещением мудрости в эпоху после пленения считалась широко распространенная на всем Востоке литература притч. Это — более или менее объемистые сборники общих правил житейской мудрости и доброго поведения. Они были в большом ходу и у иудеев. При этом представляли себе мудрость возвышающею свой голос на улицах и рыночных площадях, чтобы би­чевать глупость, и призывающею всех, независимо от общественного положения и возраста, к добродетельной жизни и разумному пользованию своими силами. Подобную картину мы находим в так называемых «Притчах Со­ломона» (I, 20 и след.), где сказано:

«Мудрость возглашает на улицах,

на площадях возвышает голос свой,

на углу шумных дорог взывает,

при входах в ворота, всюду

в городе говорит речь свою...»

Здесь мы имеем перед собою, на первый взгляд, не бо­лее, как поэтическое олицетворение мудрости. Но вдруг мудрость выступает как самостоятельное домировое мета­физическое существо:

«Иегова сотворил меня началом пути своего

искони как первое из своих созданий.

От века я предназначена,

от начала, прежде бытия земли.

Я родилась, когда еще не существовали бездны».

(Притчи 8, 22 и след.).

Аналогичные строки о мудрости мы находим и в сбор­нике притч Иисуса сына Сирахова):

«Всякая мудрость от господа и с ним пребывает во век.

Прежде всех вещей создана премудрость.

И разумное проникновение от века...»

(Сир. I, 1 и след.).

Это уже не поэтическая символика, а метафизически-спекулятивное построение. Совершенно неожиданно, среди правил поведения, преподанных практическим здравым смыслом и трезвой будничной мудростью, здесь прорывается наружу мифологическое сознание. Мудрость выступает здесь как домировая и мирозиждительная божественная сила (dynamis), и эта сила выглядит довольно странно в идейном комплексе иудейского монотеизма, не терпящего рядом с Иеговой никаких иных божественных сил.

Это мифическое или метафизическое понятие о мудро­сти, в действительности, и не выросло непосредственно на иудейской почве, а было занесено на нее извне.

Идея ведущей свое начало от первичного периода мудрости свойственна вавилонскому миропониманию. У ва­вилонян первичный океан (Apsü) именуется «домом мудро­сти», и от соединения Apsü с Tiámat, первичной змеей (пер­воначально также соответствующей первичной воде), про­изошла воплощенная мудрость Mummu. У персов мудрость выступает в образе богини Spenta Armaiti, дочери или воз­любленной высшего бога Ahura Mazda, в числе шести или семи Amesha Spentas, воплощений главных сил божества. Подобным же образом и египтяне олицетворяли слово тво­рения своего Amun-Ra, а до них мы уже в Ригведе встре­чаем — как форму высшего бога Prajapati — Vac (латин­ское vox), т. е. слово или мудрость; деятельность ее заклю­чается в возвещении и откровении божественной воли. Но прежде всего следует вспомнить о греческой Sofia как сово­купности божественных сил разума или идей, при помощи которых божество по воззрениям стоиков создало мир из первоначального хаоса. Вспомним Александрию, этот центр эллинской культуры, пункт преломления всех духовных устремлений позднейшей эпохи древнегреческой жизни.

В этом городе многочисленная, пользовавшаяся уважением группа иудеев занималась изучением эллинской науки, го­рячо стремясь проникнуться духом эллинизма и при по­мощи аллегорического истолкования священного писания добиться слияния собственного своего мировоззрения с эллинизмом. Соответственно этому Александрия и была, вероятно, тем местом, откуда метафизическое представление о мудрости проникло в сборник притч так называемого Со­ломона. (В той же Александрии, как нам известно, прибли­зительно за 130 лет до нашей эры Иисус сын Сираха изго­товил греческий перевод притч своего отца, написанных последним, по-видимому, в Палестине в первой трети II века).

В притчах Соломона мудрость, правда, находит свою радость в людях, но сама она как домировая и мирозижди­тельная сила божества представляется полностью в виде надмирового существа. Совершенно аналогично она и по книге Иова восседает на недосягаемой высоте у бога:

«Мудрость, где ее обрести и где место знания?

Никто не знает пути к ней

и в стране живых она не обретается.

Бог только один знает путь к ней и ведает место ее».

(Иова 28, 12 и сл.).

Такой же взгляд проводится и в книге Варуха, где мудрость описывается как сокровенная и непостижимая сила, которую никто не взял, вознесясь на небо или пе­реплыв моря:

«Никто не знает пути к ней

и никто не имеет сведений о стезе ее.

Только всеведущий знает ее:

он постиг ее своим разумом».

(Вар. 3, 31 и сл.).

Но вслед за тем мы читаем также:

«Он дал ее Иакову, рабу своему,

и Израилю, возлюбленному своему».

(Вар. 37 и сл.).

В этих строках, как мы видим, мудрость, несмотря на свою метафизическую сущность и свой мифический ха­рактер, превращена в объект сепаратного владения иудей­ского народа и овеществлена в моисеевом законе по ана­логии с тем, как явила себя индийская «Vac» в Ведах или персидское «слово» в законе Заратустры. Таков смысл и тех мест у Иисуса сына Сирахова, где он говорит, что мудрости, ищущей места успокоения, бог отвел