Шрифт:
Закладка:
– Лёша, иди покушай! – время от времени ласково окликал подростка один из мужиков, тот, на кого пацан и походил. Он, подогнув под себя ногу, сидел в центре застолья, экономя слова и лишь кивая, чтоб наливали или пели.
– Я, батя, палю деревни! – держа куклу за ноги, мрачно отзывался Лёша. – Гляди, как они горят! Я сейчас ещё эту… как её? Кресты нарисую!
– Кресты, сынок, это фашистская свастика! Ну, фишка у них такая была, рисовали везде…
Он вдруг закричал огромной глубокой глоткой:
– Зи хайль! – и первый затрясся жирными мясами.
– Рот фронт! – взметнулись руки его корешей, а пигалицы невпопад вспомнили из школьной поры и загалдели с восторгом:
– Руси швайн! Руси швайн! Яволь?
– Яволь, яволь! Наливай, не бараголь… – хмыкнул смуглый жилистый парень, бритый наголо, с острым рельефным черепом, вспоротым каким-то давнишним шрамом.
До леса, до ярко-зелёной хвои ёлок оставалось с гулькин нос. От реки, как назло, подул ветер, взвихрил искры и пепел. Высокая трава загоралась снизу и, словно бабий подол, вздымалась шумящим куполом, охватываясь огнём до самой маковки и на лету истлевая в серый столбик. Из травы выпархивали птицы, которые уже сделали выкладки и обихаживали будущих птенцов в безопасности некошеного луга. Они громко щебетали и молотили крыльями, держась в воздухе на одном месте. Но не улетали, лишь взмывали, когда пламя с нахрапом бросалось под ними. И вот уже на одной из берёзок, в белой косынке заступившей огню дорогу, завернулась кора и оплавились тяжёлые от сока ветки.
Огонь, как выученный солдат, бежал короткими перебежками, то затаиваясь, чтобы сориентироваться по местности и перевести дух, а то припускаясь на полусогнутых. Вспыхнули охотничьи скрадки из жердей и осоки, заалели тонкими позвонками и опали, и Иван Матвеевич живо вспомнил, что в Белоруссии так же горели скирды пшеницы. Лишь мокрые пятна на месте высохших таловых озёр, на которых деревенские мужики по весне караулили уток, оставались нетронутыми, недоступными для огня. Они уже подёрнулись нежной зелёной травкой, и на ней, то складывая, то раскладывая крылья, сидели разноцветные бабочки…
– Что же вы это, а?! – ещё издали, с ходу закричал Иван Матвеевич, чтоб сразу сбить норов и спесь. – Или других игр не нашли?!
На лужайке чертыхнулись с пластиковыми стаканчиками в руках. Пигалицы примолкли. Один пацан ничего не слышал, потому что бросил оплавившуюся куклу и заткнулся наушниками, проводки от которых уползали в карман джинсов, где бугристо выпер под нажимом сильной ляжки мобильный телефон.
– Ты чё, бать, сирену врубил? Чем недоволен? – первым поднял голос кто-то из мужиков, а кто, Иван Матвеевич не разобрал, беспокойно вглядываясь в лица и ни одного не видя.
– Вы же так лес сожгёте! Глядите, сушь какая! Понесёт ветром, дак потом ничем… Вон он, лес-то!
– А ты, типа, лесником тутошним подписался? – Теперь Иван Матвеевич нашёл говорившего: мужичок лет пятидесяти. Размеренный, спокойный. Такой, о котором как-то сразу догадываешься: сидел. И, судя по всему, делал это долго, досидевшись до понимания, что сидение – основная часть жизни, и отнюдь не самая печальная. Руки его были обколоты самодельными татуировками, но без лишнего фанатизма. Имей Иван Матвеевич глаза помоложе, он прочитал бы на костяшках правой руки скромное, почти аскетическое «САНЯ».
«Наверное, убийца», – подумал Иван Матвеевич, а вслух сказал:
– Нет, я не лесник, а то бы я с вами не так разговаривал!
– Бугор, чё он гонит?! Ты откуда взялся-то, тень отца Гамлета? Тебе на кладбище давно прогулы ставят!
– Ладно тебе, дядь Сань! – Бугор – отец Лёхи – сдвинулся, высвобождая место на доске. – Присядь, отец, выпей за праздник!
– Противно мне пить с вами, с алкашами! – не утерпел Иван Матвеевич.
– Э-э, дед! Где алкашей надыбал?! – дёрнулся парень, тот самый – жилистый, который призывал «не бараголить». Он всё это время молчал, сцеживая слюну себе под ноги через забранную в рот соломинку, и был этим очень увлечён.
– Мальчики, только не ругайтесь! – закуривая тонкую сигарету, с выражением вздохнула одна из пигалиц, русоволосая девчонка лет девятнадцати.
Другая, полненькая, у которой сползла на плечо тесёмка лифчика, согнутым мизинцем сорвала с пивной бутылки чеку. Запрокинув голову, приникла к горлышку красным ртом.
– Есть, Верка, сигарета? – отпав, попросила напарницу, но заметила на себе бурящий взгляд Ивана Матвеевича. – А ты чё, Мазай, зенки пялишь? Я за просмотр вообще-то баксы беру!
Покатилась со смеху, отхаркнув семечки помидора.
– Не ополоилась? – с улыбкой спросил Иван Матвеевич.
– Чё?
– Я, мол, не напрудила в штаны, от смеха-то?
– Ты – старый пень! В натуре, чё пургу гонишь? – она смышлёно шмыгнула носом. – Он что, так и будет меня гнобить?! А-а, крокодил Гена?
– Зачем, Надюх? – пожал плечами смуглый, Гена. – Батя рамсы попутал. Не на тех, короче, пасту давит… Слышь, пенсия?!
Всё, что болело, нарывало весь этот долгий день, прорвалось в Иване Матвеевиче от одного слова, будто в душу его, смётанную из сушняка, сунули горящую спичку, и она, душа, сразу взялась, взнялась выхлопом дыма и пламени и пошла пластать в обветшалую кровлю, да так, что уже на первых порах стало ясно: конец. И он, сам не ожидавший от себя такого проворства, подскочил, пинком смёл чашки-бутылки, и даже, словно сверля победную точку, провернул ботинком по лопнувшим стаканчикам.
– Вот вам, выкусите! – И ещё раз провернул и повторил: – Вот!
…Бугай и бровью не повёл, щурясь на дым длинной коричневой сигареты, от которой пахло душисто и нездешне. Зато в злую стрелку ушли узкие сухие губы обколотого – дяди Сани. Но Гена всех опередил, не встал – выстрелил пружиной без помощи рук, одним только броском натренированного тела, и в движении его было много порыва и злости.
– Зря! – в два кулака поднял Ивана Матвеевича, схватив за грудки.
Пуговки на куртке старика брызнули, открыв, как сказала бы Таисия, весь «иконостас».
– О, да ты воин-победитель! – Гена от удивления разжал руки. – Чё ж ты молчал?!
– Не хапай! – поднимаясь с земли, громко потребовал Иван Матвеевич.
– Эту возьму – погарцевать, – не обращая на него внимания, Гена побрякал орденом Красной Звезды. – У
