Шрифт:
Закладка:
Как в сильном дожде, сидел Иван Матвеевич, ничего не видя и не слыша, переметнувшись с берега этой, освобождённой жизни на тот, всё занятый врагом берег, в штурмуемый ночной Днепр, на один из плотиков. Очнулся, когда пихнули в бок, да, похоже, уже не в первый раз:
– Ты дрыхнешь, чё ли?! – склонившись, рявкнула в самое ухо Мухтарёва. – Кликом кличут на сцену, а он сопит в обе шморгалки, как на партсобрании!
И как ни махал Иван Матвеевич руками, показывая, что ему нечего сказать, зря тянут из него слово, а всё-таки пришлось подчиниться.
– …Свой первый орден Красной Звезды Иван Матвеевич получил за уничтожение дота под Выборгом, второй – за умелое отражение атаки немцев! – докладывала та самая приезжая учителка, видно, заправительница у краеведов. – Есть у него и медали: «За взятие Кёнигсберга» и «За победу над Германией»… Просим!
Под речной накатывающий плеск ладоней он взошёл на крыльцо, валко и неспокойно чувствуя себя. Спотыкаясь дыханием, долго гонял по горлу комок, словно высекая камнем огонь, но тот, едва поднимаясь, затухал в стариковских слезах. Они тоже были рядом, летели навстречу кадыку сырым облаком, заволакивали глаза.
– Ну что вам сказать? Раньше-то каждый праздник, да и так на встречах с ребятишками, на посиделках в клубе, говорили мои старшие товарищи, ломавшие войну с начала до конца. Нынче они ушли, словно разбило дивизию на отдельные полки, полки расшибло на роты, а уж роты – на бойцов, которые потеряли между собой боевую связь и в мирной жизни недугами и старостью перешлёпало их. Один я остался…
Замолк, выстлав руки по швам, в который раз помянув добрым словом Иннокентия Ивановича, председателя сельского Совета. Вот уж кто говорил складно и по делу, а перед ним, как ждущее команды воинство, молчали земляки!
– Это… поздравляю всех с праздником Победы! Полегли… много бойцов полегло на полях сражений! Я и ещё которые вышли живыми… Но мы помним! И вы помнить должны, не забывать… – И сошёл, заплакав, снова под плеск ладоней, на этот раз отозвавшихся вяло и скупо.
После забалаболили старухи. Особенно раззадорилась наторевшая в речах Мухтарёва, ловко отчиталась о проделанной в войну работе, повертела задком, подмахнула передком. В оконцовке по заведённому порядку вынесли метроном.
– Прошу почтить память погибших! – звонко пискнула кнопка с косичками и пальцем толкнула ходики, вмиг став серьёзной, опечаленной.
И вместе с ней затих даже гул в задних рядах. Все опустили глаза. Громыхнули лавкой старухи. Иван Матвеевич, после стояния на крыльце едва обсушив глаза, снял кепку и растерянно замер с мыслью, что так-то и о нём скоро будут молчать.
От крыльца, высоко и мерно шагая, понесли венки к обелиску. На нём давно обшелушилась золотистая гравировка, а гранитные плиты потрескались, свалился посаженный на раствор цемента козырёк, тоже из гранита. Старые, застиранные дождями венки убрали к празднику, с дорожки из мраморных плит смели сухие дудочки акации, осыпавшиеся ещё по осени, очистили клумбы и побелили бордюры. Два школьника, облачённые в солдатские плащ-палатки, подняли к груди деревянные автоматы, встав по обе стороны обелиска. И пока, двигаясь цепочкой по двое, поднося проволочные корзины с цветами, учащиеся младших классов, а за ними простые сельские жители уставляли подножие памятника, почётный караул не шелохнулся.
Ходики замешкались. Задрожал в микрофоне звук засыпающих механизмов, а когда угомонился и он, директор Лоншаков сделал рукою знак:
– Можно садиться.
В наступившей тишине заклокотал синий вертолёт нефтяников, шумно взбивая винтом воздух. Точно оглядывая толпу возле школы, закружил в небе, прежде чем упорхнуть дальше на север.
– Щас бомбу кинет! – хихикнул кто-то, и тут же треско хлопнул подзатыльник.
Как будто только этого сигнала и ждали, на крыльцо гуськом выплыли клубные бабы – завитые, грудастые, в цветных реквизитных платках, напущенных на плечи. Вмиг оглушили современной эстрадной песенкой, в которой ни одного правдивого слова не нашёл Иван Матвеевич: всё в этой поделке было так браво изображено, с поганой слёзной интонацией, что сиди и плюйся. В довесок музыка билась в динамике, как рыба в садке, не умея выйти наружу, задыхалась ртом и нисколько не бередила душу. Не то что ранешний распев гармони, отворявшей меха, будто зелёный луг с его весенней песней, с белыми свадьбами черёмух и молодыми голосами девиц…
И кривился Иван Матвеевич, костеря себя за то, что не послушался Таисии и попёрся на митинг. Томились и старухи, нетерпеливо постукивая батожками и кругло зевая:
– Чё-то долго ведут песню, как пьянчугу под руки! Скоро, нет ли кончат? Ишо баню топить…
Отпев и сообразив, что попали впросак – совсем жиденько откликнулись слушатели, – артистки, посовещавшись, задорно притопнули и заголосили прежнее, тоже не ахти какое, но всё же мало-мало потребное. Однако и тут случилась закавыка: едва дошли до слов «И молодая не узнает…», как в задних рядах во всю силушку заржали:
– Как, как она сказала?!
– Какой, говорит, танкиста был конец!
– Вот эта бодрая тема! Себе на телефон скачаю…
6
Он не засиделся в школьной столовой, культурно попил пакетированного безвкусного чая, сжевал шоколадную конфету с ягодной начинкой да подался вон.
Уже сняли флаг и транспарант, а проволочные корзины с цветами у обелиска пороняло ветром. Но музыку ещё не увезли, по кругу гонялась одна и та же бездельная песня, как собака за собственным хвостом. Тот самый Максим, что петушился на митинге, и клубный повелитель музыки Дёня – балбес вроде Васяни, только имеющий судимость за побег из армии, – курили, облокотясь на перила, да прикладывались к парадно расцвеченным бутылкам. Пиво теперь пошло со специальной крышкой из тонкой жести и дергушкой на манер чеки, зубов ломать не надо: потянешь, снимешь, высосешь до донышка, а бутылью хрясь кого-нибудь по башке.
Иван Матвеевич хотел пройти незаметно, но Дёня, отлипнув ртом от бутылки, неожиданно предложил:
– Старый! Дёрни пивка для рывка! Ну за Победу, чё ты?!
Максим, смяв за спиной окурок, отвернулся.
– Не-е, ребята! Празднуйте сами, – не чая перекричать динамик, Иван Матвеевич улыбнулся, точнее, вымучил нечто вроде улыбки. – А меня лодка на перевозе ждёт…
– Э-э, старый… – блатно цыкнул слюной Дёня и накрутил кнопки на усилителе звука, отчего динамик затрясся, словно контуженый, и поехал по крыльцу.
И снова, как застарелую боль, почувствовал Иван Матвеевич, что он последний межевой столб между добром и злом, светом и тьмой, да только и его уже не берут во внимание, идут с опущенными плугами по живому. Давно
