Шрифт:
Закладка:
Но и Иван Матвеевич был начеку и, удивляясь, что не забыты навыки, выбросил вперёд левую руку, отсекая встречную атаку, а правой не так сильно, как хотел бы и как мог когда-то, смазал по скуле.
От него отпрянули. Обошли, словно высматривая, сколько в нём ещё силы, упорства и вообще опасности для их молодых жизней. Подсчитали: немного, и только ждали друг от друга, кто вцепится первым. И первым, высморкав ноздрю, лягнул в живот всё тот же Гена. А за ним и дядя Саня рубанул – локтем в затылок…
– Гена, ты что?! Ну Бугор, ну что они делают?! Он же совсем ста-а-арый! – заломилась в руках Бугая, заверещала, засучила ногами светловолосая Верка.
Её, как шапку в рукав, одним движением запихали в машину. Там уже куковала Надюха и – наверное, натасканный в подобных вылазках – сидел за рулём Лёха, спокойно гляделся в зеркало и сцарапывал прыщи на подбородке.
– Сиди, клава, и не пузырись! – рассмотрев на ногте капельку гноя, посоветовал он Верке.
После удара локтем земля сначала пошла, потом побежала на Ивана Матвеевича, догнала, саданула кирпичом. Кто-то надвинулся, дыша и шаря по груди.
– Жив я, ребята, жив! – обрадованно – действительно, жив! – забормотал Иван Матвеевич. – Ничего, я сам вино…
О, да не сердце его искали, чтобы проверить, бьётся или нет! Паршивые железки свинчивали с пиджака.
– Нет у меня Героя, не ищите! – строго сказал Иван Матвеевич. – Не золотые они! Простые, как у всех…
– Тиши, отец, тише! Извини, нечаянно получилось…
– Ну хрена ли ты вату катаешь?! Стопаря поймал?! – закричали в несколько голосов, а потом Ивана Матвеевича объехали колёса – и всё стихло.
Огонь тем временем вошёл в лес. Забываясь, Иван Матвеевич услышал, как с треском загорелась хвоя на деревьях, словно сам он, каясь в бессилье, в том, что не дал положенного боя, рвал свои седые волосы.
«Тася, закрой за мной дверь!» – не сказал, а выбросил из себя последний воздух, и всей кожей почувствовал надвигающийся холод земли.
Вскоре он успокоился и уже не видел ни мутного ненастного неба, ни осиротелых птиц, которые летали с рыданиями над выжженными гнёздами, над лопнувшими в огне яйцами, над осквернённой и потоптанной Родиной-муравой.
* * *
Наткнулись на Ивана Матвеевича на другой день, когда к горящему лесу подоспела первая пожарная группа. Он лежал лицом вниз в кочкарнике возле воды, где ещё не растаял голубой лёд, на который прибегали из села собаки – кататься и очёсывать шерсть.
Его награды, мёртво сияя в траве, валялись неподалёку среди бутылочного стекла и пивных пробок. А в воздухе над этим гиблым местом кружили чайки. Они носились в дымной зге, размахивали крыльями, будто клали кресты над павшим воином, сходились в небе и, озирая сверху чёрную обугленную землю, кричали и плакали навзрыд.
Спустя ещё пару часов из города прибыл молоденький, похожий на необдутый одуванчик следователь. Щёлкнул металлическим замком портфеля, восторженно огляделся и сказал, что только по телевизору видел таких больших чаек.
22 апреля 2011 г.
Горькая трава
1
Очкастый рудой мужик, стрелявшийся на днях из самодельного пистолета, был родом из бурятских степей. Звался Саня. Любил папиросы «Беломорканал» – питерские. Об этой Саниной страсти с гордостью говорила его жена Наина, когда они в праздник задерживались на клубных посиделках:
– Саня у меня деликатес, он другие фабрики не курит!
В Харётах он состоял в шоферах при молочной ферме. Возил полный кузовок баб и бидонов, бил тех и других на кочках-буераках, и бабы стучали черпаками в кабину, а бидоны гремели крышками и плевали молоком.
Это было до армии. После Саня крутил гайки слесарем-автомехаником, зевал монтёром на почтовском крылечке, без году неделю конюшил… Его и это заело. Он от скуки напялил на себя дерюгу из чёрного барашка и подался в сторожа, спал на лавке, а то учил нас, ребятишек, воровать со склада гвозди и сурик.
– Было у меня, мужики, в хозяйстве две жены, и обои, конечно, проходимки! Одну я схватил за шкварник и сжёг в печке, другую порубал на куски, скормил поросятам… – всё, случалось, рассказывает Саня. Или надорвёт зубами свежую пачку «Беломора», дунет в папиросу, задушит бумажное горло двумя пальцами – и смолит в тёмную ночь, щурясь от сизого дыма из далёкого сумрачного Петербурга…
Нигде ничто Саню не держало. Всё-то он примерял службу по себе, но какой он есть – этого Саня к сорока годам и сам, кажется, не понял.
…Он с детства уважал чёрно-белые размашистые фильмы, под пулемётный стрекот бобин выпускаемые на клубный экран из узкой амбразуры кинобудки. Цветные ленты презирал: «Фуфло гонят!»
Ночами школьник Саня трепал книжки о войне, ради пущей сласти и славы воруя их из библиотеки, из окошка которой он в темноте вынимал отвёрткой стеклину. Книжки, как и полагалось, хранились нелегально – в диване. И эта подпольная революционность, это стихийное партизанство будили в Сане кровь и бражно пенили воображение. Он что-то царапал карандашом на титульном листе, организовывая циферки в стаю, боевые карты неизменно и нудно перемерял штангенциркулем, а если находил неточности, многословно отписывал о своих соображениях по тому адресу, что прилагался в конце книги, и с волнением ждал ответа – может быть, даже через сельсовет. Так-то Саня скоро посадил глаза, – дядя Лёня-американец (он жил в районном центре) привёз ему из аптеки стеклянные.
Знал Саня много изустно, больше истории о давних днях, когда «сахар был слаще, жись – лучче, «Сучок» стоил рубель писят» – и, повествуя об этом, подражал старикам, курившим в тени изб. При этом он с удовольствием шоркал рукавом комсомольский значок – уходящую цацку эпохи – и верил в банника, в конец света, в то, что душа бродит после смерти и что дождь в сенокос обязательно зарядит, если развалить лягушку.
В дембельской драке с городскими пижонами, затрещавшей по швам на читинском вокзале, Саню настигла в шею блатная приблуда с наборной ручкой из бересты и плексигласа. Назавтра он объяснил участковому, что это и должно было случиться.
– Ну почему?! – удивился участковый.
Оказалось, за прощальным армейским ужином нож повернулся остриём в Санину сторону…
У матери Саня был вторым – не по счёту, а по наличке. Он подгадал в неё – русскую, ржаную, – и был ближе к сердцу – поскрёбыш горький. Двух его старших братьев мать спустила мёртвыми; сестра Людочка, средняя между Саней и Родей, в пять лет упала под мост…
Отец – совхозный зоотехник – накололся тифозной иглой, когда Саня мотал сопли. Буряты разожгли
