На что я надеялся? Что вновь найду его в Топоричке – здоровым и невредимым? Что ему каким-то чудом удалось сбежать от тхена и он ждёт меня в трактире? Глупо, но надежда сама по себе – величайшая глупость, какую мы можем себе позволить в жизни.

Не доезжая до Топоричка, я спешился, набрал полные пригоршни снега и растёр по лицу. Топоричек окружало Великолесье, каждый год местные платили живой душой моему отцу и другу Смарагделю, чтоб охота была удачной, а лесные тропы выводили к родным дворам, но сейчас чёрные ели стояли стеной, и под их сенью всё было тихо.

Я продолжил тереть снегом шею и руки, до боли царапая кожу. Это помогло мне освежиться, но буря в мыслях и сердце не угомонилась. Я хохотнул, задрав голову: хорош князь! Чуть что – бросает терем, скачет верхом в глухие края и втихаря мечтает о том, чтобы залиться хмельным и проспать дня три. Куда проще быть соколом или обычным гонцом, одна забота – верно послужить князю, а об остальном можно и не думать.

В Топоричке привычно заливались брёхом собаки. Я взял коня за поводья, и мы пошли дальше, к улице с кабаком. Залиться брагой теперь казалось мне привлекательной мыслью, я действительно тосковал по сокольим временам, беззаботным по сравнению с княжьими, но всё же я не мог позволить себе такое легкомыслие.

У кабака я услышал шум и – что меня удивило и разозлило – иноземную речь. Приблизившись, я увидел какую-то потасовку: четверо степняков пытались вынести из кабака бочку с пенным, а мой знакомый усатый кабатчик, его сын и несколько завсегдатаев мешали им. Я остановился в стороне и стал наблюдать; с каждой минутой происходящее всё меньше мне нравилось.

– Зовите старосту! – крикнула какая-то женщина.

Вокруг кабака собирался народ, но никто не спешил схватить степняков и расправиться с ними как с ворами. Мне стало горько за Огарька, который поплатился за украденную курицу, будучи ещё ребёнком. Что же они, на мальце злость сорвали, а на иноземцах боятся? Много ли чего изменилось за пять зим? И тут же ответил сам себе: много. Так много, что жители Топоричка спокойно смотрели, как чужаки выносили бочку из местного трактира.

В тот раз я выкрикнул: «Именем князя Страстогора, остановитесь!». Сейчас же сам был князем.

К кабаку на крики прибежали дозорные – я уже понадеялся, что сейчас-то воров точно скрутят и если не бросят в острог, то приведут прямиком старосте на суд, но не тут-то было. Дозорные встали, не доходя до кабака, и стали просто смотреть, как обычные зеваки. Брови сами собой сошлись у меня на переносице. Неужели такое поведение степняков стало тут привычным? Или, что хуже – вдруг местные боятся перечить иноземцам?

Я привязал коня и тихо приблизился к дозорным, не сводя взгляда со степняков. Кабатчик пытался отстоять свою бочку, но один из степняков толкнул его так, что мужик не устоял на ногах.

– Орлы, своего князя в лицо-то знаете? – шепнул я дозорным. Они обернулись недоверчиво, тот, что старше, недовольно скривил рот, но тут же глаза его округлились, а спина выпрямилась. Значит, всё-таки знал.

В Княжествах редко меняются правители, всегда старший сын правит после отца, а брат бывшего князя и младшие дети довольствуются высоким положением в гильдиях или наместничеством в городах поменьше стольных. Войны за власть у нас были крайне редки, с самозванцами расправлялись споро и безжалостно, а с посягнувшими на терем в стольном любой князь мог сделать всё, что посчитал бы нужным. В лицо князя знали многие – по крайней мере, те, кому это было нужно. Дружина, старосты деревень, городские наместники, стрельцы, стражи, думские – все приходили на приёмы хотя бы раз за оборот Золотого Отца. Эти молодцы тоже наверняка меня видели в Горвене – старший уж точно, вот и всполошился. Узнал.

– Что прикажете, княже? – выпалил он.

Я прижал палец к губам.

– Тише. Никто не знает, что я здесь. Да и сам не знал, куда занесёт. Часто тут у вас такое?

Я кивнул в сторону кабака. Степняки уже открыто глумились над хозяином, дёргали за полы одежды и толкали в бока. Ярость во мне вздымалась с новой силой.

– Ну… Бывает. Ты ведь, княже, сам со степняками мир заключил. Вот они и ходят к нам, берут, что понравится.

Вот как, значит, это теперь называется. Огарёк тоже взял, что ему понравилось, – чтобы выжить, не потехи ради, и до конца жизни остался хромым.

Нет, не на такие порядки я договаривался с Алдаром. Охотиться, если лесовые позволят, – пожалуйста, торговать на Трактах – извольте, но грабить моих людей, которые к тому же думают, что я сам то разрешил…

– Зовите подмогу. Схватите их.

Старший стрелец вопросительно вскинул бровь, зато младший загорелся восторгом и кинулся дальше по слободе, к острогу.

– Схватите, я сказал. Я не позволял людям тхена грабить. Скажи, а девок наших они трогают?

Дозорный помялся с ноги на ногу. Потасовка у кабака грозила перерасти в драку, но всё же местные мужчины не спешили бить иноземцев, робели будто, хотя раньше такого я за ними не замечал.

– Ну так иные девки сами рады с иноземцами лечь. Любопытно им. И безделушки какие-нибудь дарят.

Я втянул воздух ноздрями, успокаивая бешеную, лютую злость. Ах, какие же глупые бабы порой бывают! Что им, княжеские мужчины уже неугодны?

Младший дозорный быстро вернулся с подмогой: привёл пятерых, те недоверчиво всматривались, выискивали князя верхом, нарядного и заметного, а я стоял с растрёпанными волосами, с инеем на бороде и в простом дорожном плаще. Старший вскинул руку, привлекая их внимание, и тут же стрельцы приметили меня. Было бы забавно наблюдать, как менялись их лица, если бы меня не распирало от ярости.

– Я, Лерис Гарх, признанный князь Холмолесского, приказываю схватить иноземных воров! – зычно гаркнул я.

Разом половина собравшихся у кабака обернулась на меня, а вторая половина поняла, что в Топоричек пожаловал князь, только когда стрельцы кинулись к степнякам. Бочка пенного упала на землю, чудом не раскололась, только треснула с одного боку. Поплыл горьковатый хмельной запах, и кабатчик кинулся к своему добру, обнимая бочку так, словно одной своей любовью мог залатать брешь.

Народ заголосил удивлённо, стрельцы скрутили степняков и подвели ко мне.

Я смотрел в лица степняков: дерзкие, нисколько не раскаивающиеся. Один в открытую ухмылялся белыми зубами, и кто-то из стрельцов пнул его рукоятью в хребет.

– Хватит лыбиться, князь на тебя гневается!

– Нам этот сиротский князь позволил ходить по его землям, – осклабился другой.

– Я не позволял воровать и обижать моих людей, – ответил я как можно более холодно. Несмотря на бушевавшую внутри меня бурю, я старался сохранять княжеское достоинство. Было бы худо выйти из себя прилюдно – сейчас, казалось, весь Топоричек собрался поглазеть, и нипочём им была начинающаяся метель. – Скажи, степной боец, как твоё имя?

– Велар, – ответил он уже без усмешки.