он, написать еще одно письмо, последнее, прежде, чем они встретятся лицом к лицу — не исключено, что это может произойти завтра, но в любом случае не позднее послезавтра. И уж во всяком случае, он опередит Никоса Трианду и увезет ее безвозвратно. Нужно, чтобы у Теи остались в жизни не только его письма; нужно, чтобы в памяти ее сохранился и образ автора; если этого не произойдет сейчас, скорее всего, этого не произойдет уже никогда. Да, он встретится с Теей… да, он напишет ей… затем он напишет Лее…

У него кружилась голова. Он писал:

«…любимая! В сердце моем нет ни слова упрека. Ты ни в чем не виновата. Настало время встречи… наконец оно настало, и мы встретимся. И сбудется то, что должно сбыться. Ты станешь моей; только моей, и ничьей больше, ты будешь принадлежать мне всецело, и это будет совсем иначе, чем было когда-то с этим жалким Г. Р. или чем сейчас с веселым и беззаботным Триандой. Этот час близок. Ни разу не обманула ты меня, мой чудный и ужасный ангел; лишь я, я один виновен в мерзости, лжи и обмане, которые появились на долгом пути, полном твоей и моей любви. Это я колебался, трусил, рассчитывал, хитрил… чего, кроме презрения, достоин такой человек? Ведь тот, кто узнал о твоем существовании в то время, когда был еще подростком, тот, кому неслыханно посчастливилось увидеть тебя не только в грезах, но и наяву, должен был броситься к тебе стремглав, оправдывая этим ожидание всей своей жизни. Но я не бросился… я медлил… я позволял себе остановки на этом пути к тебе, я выжидал… Я предал женщину, которую судьба посадила рядом со мной на школьную скамью, когда ей было шесть лет, я предал сына, которого она родила мне; сына, который скоро отпразднует мою смерть, и двух маленьких девочек, живущих с надеждой больше никогда обо мне ничего не знать, забыть о том, кто сделал их сиротами. В личном деле тайного агента Александра Абрамова будет поставлена последняя точка. А само это дело будет наглядным свидетельством того, как конец предопределен началом, это и есть причина столь печального, сколь и закономерного конца. Провала, граничащего с прямой изменой. После того как известие о моей смерти придет в дом на холме, Лея станет разбирать оставшиеся после меня вещи и, возможно, наткнется на дневниковые записи разных лет; разумеется, она прочтет их, но сомневаюсь, что это даст ей ответ на вопрос „почему?“. И тогда она достанет со дна шкафа старую картонную коробку и вытащит из нее то, что, переложенное полевыми душистыми травами, хранится там все последние девятнадцать лет. Она прижмет к груди невесомую ночную сорочку, принадлежавшую когда-то моей матери, и поверит, что возвращается этим в те дни ее юности, когда она жила мечтами и надеждой, не зная, не догадываясь даже, что для нее нет, не существует, не оставлено места в этом исчезнувшем мире, в которым жили и умерли Ингеборг, Абрам и Александр Абрамовы. В том мире, в котором эти трое хотели, пытались, надеялись укрыться от окружающей действительности… хотели, но не смогли. И угасли, как угасают звезды, не увиденные за ненадобностью ни одним телескопом, а потому и обреченные исчезнуть навсегда из людской памяти, как если бы их никогда и не было.

Но ты, Tea, но мы — ты и я… мы были. Я напишу „все-таки“, что означает — вопреки всему, наперекор судьбе и всему этому ужасу. Мы были, и мы встретимся наконец в том центре третьего круга, который я всегда представлял себе еще в то время, когда был ребенком; ребенком, лишенным дома и тщетно искавшим дорогу обратно. В этом третьем круге, в сердцевине музыки, освещенные иным светом, мы были с тобой одам. Это был свет, дававший наслаждение, не сравнимое ни с чем, это был не оргазм; это была любовь, большая, чем просто любовь одного человека к другому, большая, чем любовь человека к самому себе, и превосходящая его любовь к самой жизни.

Мне очень жаль, Tea, что не дано мне узнать, что же чувствует человек, идущий из центра круга наружу, держа твою руку в своей. Я могу только догадываться об этом. Могу представить наслаждение, передаваемое кончиками пальцев, скользящих по твоей щеке, наслаждение от твоих закрытых глаз. Если бы можно было проверить наяву… если бы можно было поверить в чудо, что есть она, эта дорога из внутреннего круга наружу… что можно идти плечом к плечу с тобой наперекор смерти до самого последнего вздоха. Поверить в то, что и ты хотела бы навсегда соединить свою судьбу с моей. Для меня это так, Tea, любимая. Так… и всегда останется так… даже если сама жизнь попробует это опровергнуть…»

29

Назавтра, когда Александр сидел в кафе напротив дома, где жила Tea, привычно глядя в витринное стекло, в кафе вошел человек — тот самый, который уже стрелял в Александра в Мадриде более года назад. Он получил известие, что именно здесь он найдет Александра; кроме того, у него с собой была фотография, на которой Александр был запечатлен в его нынешнем виде.

Двигаясь быстро и бесшумно, человек подошел почти вплотную к столику. Грохот выстрела был слышен далеко вокруг. Был он услышан и в квартире напротив, где в эту минуту Tea, ее родители, а также Никос Трианда сидели за столом в гостиной в ожидании вечернего чая; звук выстрела заставил их вздрогнуть и броситься к окну.

Первый выстрел разорвал Александру легкие, пробив грудь. Он удивленно раскрыл рот и попытался вздохнуть. Он увидел себя со стороны в этот миг, увидел себя на арене; вокруг был желтый песок. Он был смертельно ранен. Что-то происходило с ним и в нем в то же самое время: словно по волшебству — сначала медленно, потом все быстрее он превращался в огромное немое животное. У животного была огромная голова быка, он был быком по плечи; но телом он был человек. Так, как это было на рисунке Пикассо, висевшем некогда, в дни его детства, в доме на холме, на стене, в его спальне. Александр увидел, как в окне напротив появился образ женщины; это была Tea. Она нагнулась, а потом протянула руку, и он знал, что эта спасительная рука вот-вот коснется его и облегчит его муки. Рука приближалась; она тянулась к нему по воздуху над остановившимися машинами и испуганными людьми, толпившимися у входа в кафе; он четко