Шрифт:
Закладка:
Стоит ли он такого внимания?
Так вот, во-первых, вы не могли не заметить, что тема стихотворения Блока перекликается с пушкинским стихом и, безусловно, оказала влияние на стих Пастернака.
И здесь, в этом стихе, принципы того, что Мандельштам называет орудийностью, доведены до совершенства.
До такого совершенства, что стих скрывает в себе прямо противоположный смысл.
Уже первая его строчка ведет непосредственно к Пушкину.
За городом вырос пустынный квартал.
Что же здесь пушкинское? Все! Но только не впрямую.
Например, слово «пустынный» – очень часто встречающееся у Пушкина слово. И означает оно «одинокий».
Помните это – «свободы сеятель пустынный»?
Или «пустынная звезда»?
Или «на берегу пустынных волн»?
После Пушкина никто не употреблял в поэзии этого слова.
И вдруг это делает Блок, да еще через сто лет после Пушкина. Зачем?
Да ведь ясно зачем!
Это не что иное, как тайное посвящение Пушкину, намек на преемственность не только в поэзии вообще, но и в конкретном стихотворении. Ведь пишет же Блок в своем предсмертном обращении к Пушкину:
Пушкин, тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
Вот почему посвящение Пушкину в стихотворении «Поэты» скрыто в одном слове! Ибо речь идет о «тайной свободе», а борьба «немая».
Но почему квартал в стихотворении у Блока одинокий и к тому же «вырос за городом»? Ведь поэты жили не за городом, а в городе.
К тому же из второй строчки становится ясно, о каком городе идет речь. Квартал вырос
На почве болотной и зыбкой.
Ясно, что речь идет о Петербурге. И здесь снова – тайная связь с Пушкиным, а конкретно – с его поэмой (или, как Пушкин сам ее называет, «петербургской повестью») «Медный всадник». И первая строчка этой повести звучит, как известно, так:
На берегу пустынных (!!!) волн… (и далее – мысль Петра о создании города).
А через несколько строк —
По мшистым, топким берегам (то, что видел Петр на месте,
Темнели избы здесь и там… где будет построен Петербург)
Дальше у Пушкина появляется и «болото»:
Прошло сто лет, и юный град, (Петербург построен)
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво…
Итак: у Блока – «почва, болотная и зыбкая»,
у Пушкина – «мшистые, топкие берега» и «топь блат».
У Пушкина – «пустынные волны»,
а у Блока – «пустынный квартал».
Но опять тот же вопрос: почему квартал вырос «за городом»? И здесь опять – метафора.
Ибо «за городом» – не географическое местоположение, где жили поэты, а духовное.
Поэты жили не там, где все, не в городе, а в своем мире, «за городом».
Далее:
Там жили поэты, – и каждый встречал
Другого надменной улыбкой.
Это уж совсем непонятно – почему поэты, собратья по духу, так странно относятся друг к другу?
В строчке о «надменной улыбке» Блок зашифровал одно из самых интересных явлений искусства: поэт, художник, композитор, писатель создает свой мир, настолько глубокий, что часто не способен воспринимать иные миры, другие возможные формы гениальности. Так, Чайковский не любил музыки Брамса, Мусоргский смеялся над Дебюсси, а музыку Чайковского называл «квашней», «сахарином», «патокой».
Лев Толстой считал, что Шекспир – ничтожество. В свою очередь, величайший профессор скрипки и один из крупнейших скрипачей мира Леопольд Ауэр не понял посвященного ему скрипичного концерта Чайковского и никогда не играл его. (В это трудно поверить, ибо уже через короткое время и поныне этот концерт – самый исполняемый из всех скрипичных концертов.)
Два крупнейших поэта России Блок и Белый ненавидели друг друга, и дело чуть не дошло до дуэли.
Когда состоялась премьера оперы Жоржа Бизе «Кармен», которая оказалась страшнейшим в истории музыки провалом, сведшим в могилу ее создателя (Бизе умер через три месяца после фиаско), и газеты набросились на ее автора, то ни Камилл Сен-Санс, ни Шарль Гуно не вступились за своего коллегу, не написали ни одного слова в газеты, чтобы поддержать своего друга. Во всех этих (и многих других) случаях то, что Блок называет «надменной улыбкой», это поведение – не результат зависти или недоброжелательства одного творца к другому.
Здесь скорее элементарная невозможность одного выйти за пределы той невиданной глубины, которая создана им, и осознать столь же великую глубину другого.
Такое поведение я склонен называть ЗАЩИТНЫМ ПОЛЕМ ГЕНИЯ. Ведь важнейшее условие существования гения – это его глубокая вера в свою правоту.
А дальше в стихотворении – потрясающая провокация: описание жизни поэта с точки зрения обывателя – невероятный поэтический прием, цель которого – подать слухи как истину, шокировать мещанина, противопоставить ему творца.
Но есть здесь и еще одно измерение, которое можно сформулировать так:
ДОПУСТИМ, ЧТО ВСЕ ЭТО ПРАВДА – и пьянство, и бродяжничество, и нелепость быта поэтов. НО ДАЖЕ И В ЭТОМ СЛУЧАЕ ПОЭТ ПРАВ, ИБО ЕГО ЦЕЛЬ – СПАСТИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО ОТ КОНСТИТУЦИИ ЛЖИ, ФАЛЬШИ, ПРИТВОРСТВА, ОТ МЕЩАНСКОГО ДОВОЛЬСТВА, ОТ САМОДОВОЛЬСТВА.
Потому что взамен устроенности и бытовых удобств у поэта есть «и косы, и тучки, и век золотой», у поэта контакт со всемирностью («всемирный запой»), с Богом, с тучами, снегами, цветами.
Кстати, знаете, что такое ВСЕМИРНЫЙ ЗАПОЙ? Я думаю, что буду первым, кто откроет эту блоковскую тайну. Фраза «всемирный запой» имеет два смысла.
Первый – это то, что вычитывается на бытовом уровне мещанина: алкоголик всемирного масштаба.
А вот второй (а на самом деле главный) происходит от словосочетания «поэт-певец».
Поэт поет на весь мир. И в этом случае ЗАПОЙ – феноменальное порождение блоковской поэзии. (Так же как гениальное блоковское «озеру – красавице», где озеро вдруг теряет свой средний род, которым это слово обозначено в русском языке, и становится женщиной.)
А если вернуться к первому смыслу стиха не с точки зрения обывателя, то в стихе очень четко можно проследить обращение к еще одному поэту. К великому персу Хафизу, в поэзии которого прославляются любовь и вино. Вот откуда в небольшом стихотворении дважды разговор идет о косе:
И золотом каждой прохожей косы
Пленялись
