Ректор глубоко вдохнул.

Затем выдохнул.

— Иларион Таврический зачислен на кафедру духовной магии за демонстрацию выдающихся способностей к призыву потусторонних сущностей и контролю над ними.

— И в спасении медведя, кстати, я поучаствовал! Я точно не могу поменять кафедру?

— Я сказал — нет!

— Я подаю апелляцию! Я требую пересмотреть мои результаты!

И пока Платон переругивался с ректором, решительно настроенным не уступать его истерике, я медленно обдумывала сложившуюся ситуацию. Я уже знала, что скорее всего окажусь на боевой кафедре. В случае Гордея и Платона решение тоже было максимально очевидным, а вот то, что к нам отправили Лукьяна Хилкова — это было неожиданно. Более того, наставник Громов, похоже, лично был заинтересован в этом решении, а ведь он частенько посещал занятия по ратному делу, и уж кому, как не ему должно было быть очевидно, что в ежедневных спаррингах Лукьян не заинтересован от слова совсем.

Чего именно он хотел добиться?

Может, он еще и поставит их со Змеевым друг против друга на тренировочном спарринге? Глядишь, и еще один учебный год можно будет закончить досрочно.

Что за нелепое решение?

На мой взгляд Лукьяну бы куда больше подошла кафедра духовной магии или медицинской, его навык отматывать время определенно бы там пригодился.

Я бы точно поменяла их с Иларионом местами. Вот уже кто был настоящей машиной для убийств, так это цесаревич. Но, видимо, как наследнику престола ему следовало изучать также дипломатию, языки, способы психологического влияния на собеседника, а этому уделялось внимание как раз на кафедре духовной магии.

Ах, вот оно что.

Решение было странным, но объяснимым.

Пусть для вида и звучали красивые слова о демонстрации способностей, а в итоге дети маршала Флорианского отправились на боевую кафедру, причем оба. Сын верховного судьи жандармерии — туда же. Надя без связей и могущественных родственников оказалась на кафедре артефакторики, выпускники которой, как правило, не занимали политически значимых должностей, хотя в оригинальном романе ее также отправили на боевую кафедру. Евжену отправили к кому-то из родственников, Илариона — в политику, и только с Лукьяном все оказалось сложно и, возможно, никакой драки не было или наоборот была, но немного иная. Никто не хотел брать к себе такого непредсказуемого студента и в итоге только наставник Громов не струсил.

Прозрачный отбор, ага, конечно.

Одно можно было сказать наверняка.

Церемония этого года запомнится всем надолго.

Академия получила несовместимые с дальнейшим обучением повреждения.

Ректор — фингал.

Что касается меня — я получила вызов в императорский дворец с убедительной просьбой немедленно явиться к вечернему чаепитию.

Императрица Лисафья Андреевна очень хотела посмотреть на барышню, которая так самоотверженно бросилась на защиту драгоценного сына императрицы, что не побоялась сцепиться с самим Чеславом Змеевым.

И что-то подсказывало мне, что это — не к добру.

Глава 26

Времени почти не оставалось, я успевала только прыгнуть в любезно присланную за мной карету и надеяться на то, что императрица извинит мой слегка потрепанный вид, так что собирали меня всей комнатой.

У Евжены нашлось уцелевшее кремовое платье (спасибо ее лени и противоударным чарам, наложенным на чемодан), в котором, наверное, не стыдно было показаться во дворце, а Надя проявила чудеса парикмахерского искусства, накрутив мои обгоревшие волосы на сахарную воду и порезанную на ленточки простыню.

Резать к слову пришлось не так уж и много, за нас уже постарались умертвия.

Надя попыталась украсить получившуюся прическу высушенными цветами, но Евжена решительно отмела эту идею, заявив, что высушенными цветами прически украшают только покойникам.

А меня хоронить было пока рано.

— Как красиво! — хлопнула в ладоши Надя, прыгая вокруг и рассматривая меня со всех сторон.

Ах, Надя, ты мне льстишь.

Кудри топорщились в стороны, с лица так и не сошли красные пятна, и пудра нисколько не спасала ситуацию. Платье было великовато мне в груди. Хорошо хоть, что это не сильно бросалось в глаза благодаря фасону.

К тому же императрица-то при разговоре наверняка будет смотреть чуть повыше, так что не страшно.

— Как-то кисло, — нахмурилась Евжена. — Надо что-то на шею повесить.

— Ага, петлю, — согласилась я.

Тогда в общем-то и высушенные цветы окажутся к месту.

— Дафна!

— У Гордея наверняка что-нибудь есть, — предположила Надя.

О, да.

У Гордея всегда что-то да есть. Если взять его и сильно потрясти, из него наверняка выпадет несколько перстней, пара браслетов, кулоны разной степени алмазности и даже — серьга.

Более того, в оригинальном романе императрица после церемонии пожелала видеть как раз Надю Змееву, и Гордей любезно помог ей с украшениями. Но мне этот вариант совсем не подходил. Змеевы на все лепили свой фамильный герб. Змею с рубиновыми глазами в окружении пламени. И я с подобными украшениями буду выглядеть мягко говоря странно, я же не потерянная княжна.

— Сойдет, — я отмахнулась от очередной попытки Нади найти альтернативное применение стяжкам от штор и поглядела на свое отражение в разбитом зеркале.

Не все так плохо. По итогу вышло вполне прилично, во всяком случае приличнее того, как выглядел вызвавшийся сопровождать меня Иларион.

Что-то подсказывало мне, что он просто хотел поскорее добраться до дома.

Возле кареты ожидаемо обнаружился не только Иларион.

Нервируя кучера там собрались и все его соседи по комнате. Может, они надеялись, что их тоже подбросят кого куда, но, к сожалению, столько народу бы попросту не влезло в карету.

И поэтому стенания Платона ни к чему не привели.

Комнаты в мужском общежитии подверглись еще большему урону, чем в женском, от них и вовсе почти ничего не осталось, но Гордей Змеев, у которого не только должно было поубавиться вещей, но и которому прилетело проклятием, выглядел так, словно готовился давать интервью на телевидении. Он успел переодеться, причесаться, умыться, обвешаться амулетами и надушиться каким-то одеколоном, от запаха которого, сильно отдающего ладаном и табаком, темнело в глазах.

Его соседи по сравнению с ним выглядели нищими, по ошибке заглянувшими на огонек. На огонек пожара, который все еще не до конца удалось потушить.

Рубашка Илариона превратилась в лохмотья, волосы спутались и свисали вниз сосульками, а на щеках виднелись поджившие глубокие царапины. Раненых было много, так что медикам не хватало сил и времени привести его в более приличный вид.

Платон выглядел так, словно ограбил ночлежку. Впрочем, он выглядел так каждый раз, когда я ненадолго отворачивалась.

Если на улице был ветер, то он непременно дул так, чтобы поставить волосы Платона дыбом, перекрутить галстук и швырнуть в его только что выстиранную