Вриенний смог снискать благосклонность императора. Вероятность того, что Андроник лично знал Хиониада, меньше, но он не мог быть в неведении о репутации персидской астрономии и о том политическом значении, которое ей придавали. Возникает вопрос, придавал ли он сам ей значение: другими словами, хотел ли он обновить астрономию, чтобы заполучить астрологию? В 1312–1313 гг., когда император убедил Метохита поселить Вриенния в своем доме, византийская держава только пережила серьезный внешний кризис, который окончательно ослабил императорскую власть[705]. Вся Малая Азия, за исключением нескольких отдаленных городов, попала под власть турок, и то средство, к которому Андроник прибег в отчаянии, обернулось против него самого: приглашенные им каталонские наемники стали систематически опустошать европейские провинции империи, которые параллельно затронула сербская и болгарская экспансия; Генуя и Венеция безнаказанно противостояли друг другу в византийских портах ради контроля над торговлей на Черном и Эгейском морях, тогда как их граждане и другие латиняне захватывали оставшиеся византийские острова. Потери империи были таковы, что только гадание могло дать обнадеживающие прогнозы. Несколько лет спустя, в 1321 г., на пороге внутреннего кризиса гражданских войн, Андроник и Метохит обратились к гороскопам и оракулам[706]. Было ли это в первый раз? Тем не менее это первое упоминание о гороскопе при Палеологах появляется после возобновления занятий астрономией по инициативе Андроника II.

В то же время следует обратить внимание на ту идею обновления астрономии, которую Метохит четко выражает в своем предисловии. Проект воскрешения Птолемея был частью общего движения назад, к «аутентичному» прошлому. Это движение берет начало в отвоевании Константинополя у латинян и в оптимизме по поводу масштабной реставрации империи, который сохранялся, несмотря на все неудачи и разочарования, пережитые при Михаиле VIII, и несмотря на бедствия, ознаменовавшие правление Андроника II. Можно даже сказать, что отступление империи под натиском своих соседей стимулировало стремление подтвердить богатство собственных традиций, особенно в том, что касалось Православия. Так, были заново открыты агиография[707] и значение Константинополя как «глаза Земли»[708]. Императоры заботились и о том, чтобы сохранить или восстановить древние здания в столице[709]. Второе десятилетие XIV в. в этом отношении особенно важно, так как период между уходом каталонцев и началом гражданских войн оказался относительно стабильным, — это позволило империи консолидироваться в качестве балканского государства и поправить свои финансы[710]. Затем Андроник II смог отреставрировать самые важные общественные памятники Константинополя и поручить своему министру финансов Феодору Метохиту восстановление почитаемого монастыря Хора. Метохит с большими затратами начал реконструкцию монастыря в 1316 г., когда приступил к осуществлению и другого своего масштабного проекта — переизданию Птолемея.

Таким образом, политическое значение астрономии было больше, чем ее прогностическая польза: обновляя ее, Византия утверждала, как в области науки, так и в других областях, аутентичность своей культуры, свою близость к началам и принципам Вселенной, где первостепенной наукой была математика и, прежде всего, астрономия. Ее реабилитация стала культурной и, кажется, даже духовной задачей столь благочестивого и православного правителя, каким был Андроник II. Но долгое время восстановлению астрономии мешали именно те религиозные проблемы, которые она вызывала своей астрологической составляющей. Чтобы поддержать эту науку после пренебрежения ею в течение тридцати лет правления и подтолкнуть своего первого министра к тому, чтобы сделать ее приоритетной, Андроник должен был испытать некое обращение под влиянием какой-то идеи или личности. Такую идею не стоит искать далеко: это античное понимание математики как «моста» или «лестницы», где астрономия занимает высшее место и ведет исследователя от познания естественных и материальных вещей к созерцанию умопостигаемых и божественных реалий. Эта духовная функция астрономии ясно освещена в предисловиях к трактатам Пахимера и Метохита, откуда мы можем заключить, что данный аргумент обсуждался и одобрялся в присутствии императора. Очевидно, что эта идея шла не от Метохита, который приписывает свой собственный проект императорскому вдохновению. Пахимер, опередивший его на двадцать лет, возможно, и сыграл здесь некую роль, но его духовное влияние на Андроника еще нужно проследить и невозможно вывести лишьтолько из факта его принадлежности к патриаршему клиру.

Иосиф Ракендит. Не отрицая вклада Метохита в интеллектуальный климат константинопольской элиты, не говоря уже о влиянии Плануда, следует обратить внимание на более определенное влияние другой личности, которую мы еще не рассматривали, несмотря на ту огромную славу, которой она пользовалась у императора и Метохита. Этот человек в высшей степени соединял в себе изучение философии с крайней аскезой: он считал квадривиум математических наук вершиной философии и необходимой основой как для совершенствования в добродетелях, так и для созерцания Бога и правильного понимания Троицы. Речь идет о монахе Иосифе Философе, или Иосифе Ракендите («облаченном в лохмотья»), одном из самых выдающихся и наименее изученных персонажей византийского Средневековья.

Биография Иосифа известна нам прежде всего благодаря похвальному слову, которое Метохит составил по случаю его смерти около 1330 г.[711] Он родился на Итаке около 1260 г., в греческой аристократической семье с Ионических островов, которые с конца XII в. находились под властью латинян. Обладая отменными физическими и интеллектуальными способностями, он привлек к себе благосклонность итальянских синьоров до такой степени, что был назначен управлять их домом[712]. Но это мирское счастье его не удовлетворило, и он покинул свою родину, чтобы поселиться в Фессалонике, где закончил образование и занялся аскезой. С одной стороны, Иосиф не пренебрегал ни одним аспектом философии, который мог быть полезен для христианского богословия: он овладел Аристотелем, Платоном, Плотином, Проклом и другими неоплатониками; он углубился как в точную науку математики, так и в причины функционирования природы. С другой стороны, он продолжал совершенствоваться в добродетели, подчиняясь строгим правилам молитвы и воздержания под руководством известных наставников. Став монахом, Иосиф еще некоторое время оставался в Фессалонике, потом пожил в отшельнических кельях в горах и на фессалийских островах, а затем поселился в монастыре на горе Афон, где совершенствовался в аскезе и где, несмотря на все свое смирение, получил признание за свои исключительные добродетели. В течение пятидесяти лет он жил в полной нищете, одетый в одну и ту же изношенную, рваную одежду и никогда не имея денег. Он не изменил своего образа жизни, даже когда приехал в Константинополь, привлеченный не только славой столичных монахов, но и стремлением к познанию, «которому он не позволил рассеяться или исчезнуть вместе с другими вещами этого мира»: он резонно надеялся найти в Константинополе больше ученых, чем где-либо еще. Иосиф жил там, ухаживая за Макарием, очень больным монахом-инвалидом, вел поистине рабскую жизнь и едва согласился — когда