Наконец, еще один ученый, Григорий Хиониад, изучивший «всю математику» в Константинополе, около 1295 г. отправился в Тебриз, чтобы получить медицинское образование: прибыв туда, он увлекся астрономией и с большим трудом добился того, чтобы придворные астрономы приняли его в ученики. Затем он вернулся в Константинополь, но снова поехал в Тебриз через Трапезунт и в этом городе и умер, оставив там свои сочинения и учеников[691].

Хиониад передал византийцам метод и результаты исламской астрономии, которые персидские ученые уна-следовали от арабов, обогатив их новыми наблюдениями и новыми таблицами, еще больше отдалившими ее от птолемеевского канона. Во многом, если даже не исключительно благодаря ему, греческие астрономы заново смогли воспользоваться этой «современной» наукой, которую Византия переняла в ΧΙ—XII вв., в основном из Египта, но которая исчезает после 1162 г.: еще один признак упадка астрономии после Мануила Комнина. Новая рецепция исламской науки в ее персидском обличье была гораздо более глубокой и устойчивой, но таковой была и деятельность последователей Птолемея, о чем свидетельствует труд Метохита. Какова же тогда связь между этими двумя течениями? Идет ли речь о соперничестве между «эллинистами» и «ориенталистами», где одни хотели исключить других[692]? С одной стороны, Метохит стал великим знатоком Птолемея до такой степени, что реанимировал не только «Альмагест», но и «Подручные таблицы», не обращая внимания на исправления, внесенные в исламских таблицах, которые его ученик Григора также более не использовал. В одном из писем Григоры выражается определенная ксенофобия по отношению к иностранным астрологам[693]. Но это та же ксенофобия, что и у Пселла; кроме того, Григора косвенно признает правильность исламских расчетов, и это отражает общую высокую оценку восточной науки, которую мы отметили как у Пселла, так и у Плануда и Метохита[694]. Конечно, такая оценка была некоторым клише, одновременно ориентализирующим и антикизирующим, но сам этот факт показывает, что два данных течения дополняли друг друга. Позднейшие астрономы, например, Феодор Мелитиниот и Иоанн Хортасмен, будут использовать оба. Хотя птолемеевский проект Метохита некоторым образом отражает сопротивление адаптации персидской астрономии, он был направлен не на то, чтобы вытеснить ее из византийской культуры, а скорее на то, чтобы сделать менее экзотичной, создавая для персидской астрономии прочную локальную идентичность как части традиционной пайдеи.

Можно задаться вопросом, насколько экзотичность математиков была связана, с точки зрения большинства, с тем предположением, что они в глубине души были астрологами. Когда Метохит и Плануд, ссылаясь на Вриенния, говорят о пренебрежении к высшей математике, на самом деле они имеют в виду астрономию: глагол, которым пользуется Плануд (διαβάλλειν), в это время в других местах используется специально для обозначения обвинений в астрологии[695]. Индийские цифры, которые Плануд изъяснил, следуя анониму 1252 г., использовались для расчета положений планет[696], а таблицы планет — для расчета гороскопов. Что восточная наука вызывала подозрения как оккультная, становится ясно из нескольких текстов того времени. В 1245 г. некто Алексей, уроженец Константинополя, находившийся в арабском плену, перевел с арабского некую «книгу Даниила», которая изъясняла события, предсказанные различными экстраординарными явлениями[697]. В 1266 г. монах Арсений по заказу императрицы Феодоры, матери Андроника, перевел с персидского трактат по геомантии[698]. Одно из писем Константина Акрополита некоей знатной даме касалось математической книги иностранного происхождения, которую она послала ему с вопросом, следует ли ту сжечь. Он ответил ей, что нет: не из уважения к усилиям того, кто сочинил такую ложь, а чтобы продемонстрировать ее лживость жителям той самой страны, когда они посещают Константинополь и хвастаются этой книгой, претендуя на научное знание будущего, — следует показать им, что «наши» ученые в этом вполне сведущи[699]. Речь предположительно идет об астрологическом тексте, переведенном с арабского. Наконец, процитируем исповедание веры, которое Григорий Хиониад, вернувшись из Тебриза, был вынужден представить Константинопольскому патриарху[700]. Он хочет оправдаться в обвинениях, выдвинутых против него «некоторыми людьми», которые подозревают, конечно, ошибочно, что пребывание среди «персов, халдеев и арабов» заставило его принять нечестивые учения. Под страхом вечного проклятия он провозглашает, что никогда не делал и не думал ничего, что противоречило бы христианской вере. Он уточняет: он всегда верил, что пророки пророчествовали по вдохновению Святого Духа и что Моисей творил свои чудеса в Египте силой и волей Бога, а «не согласно математическому или физическому принципу и не согласно астрологическому методу». Анафема всем, кто думает иначе; анафема и тем, кто верит в Судьбу и Фортуну, и тем, кто говорит или думает, что халдеи превосходят Моисея в богословии и во всякой науке, касающейся божественных вещей. Хиониад клянется, что если когда-то во время обсуждения и излагал аргументы эллинов, евреев или мусульман против христиан, то делал это только ради получения информации, но не отражал своих собственных мыслей. Итак, что сбило Хиониада с толку на Востоке, было не религией других монотеистов, а ортодоксией тамошних астрологов. Сомнения персидских астрономов, приобщать ли его к своим научным тайнам, стали бы понятней, если бы реальной проблемой была не теория, а ее практическое и политическое применение. Вот на что намекает рассказ о Хиониаде: когда он спросил, почему изучение астрономии предназначено только для персов, ему ответили, что «у них есть древнее убеждение, что их царство будет разрушено ромеями, когда те станут использовать астрономию»[701].

В любом случае очевидно, что между астрономией и двором персидских монголов существовала значительная связь. Обстояло ли дело иначе при византийском дворе Палеологов, где Андроник также заботился об ограничении доступа к изучению астрономии[702]? Не из лести ли Метохит подчеркивает определяющую роль Андроника II в его собственном «обращении» к математике благодаря «открытию» Мануила Вриенния? Нет никаких сомнений в том, что Метохит подчинился воле государя, но он, возможно, преувеличивает спонтанность и независимость его духа, а также утаивает влияние и пример других эрудитов и силу политических обстоятельств. Андроник, несомненно, знал Пахимера, высокопоставленного чиновника из патриаршего клира, и вряд ли мог не знать о существовании очень уважаемого ученого Плануда, тем более что последний просил императора и его первого министра вмешаться, чтобы сохранить «императорскую библиотеку», составлявшую часть императорского монастыря и содержавшую редкие экземпляры учебников по математике[703]. Вполне возможно, что именно это прошение и послужило причиной реконструкции монастыря Хора, которую Андроник в конечном итоге поручил никому иному, как Метохиту[704]. Вспомним, кстати, что Плануд познакомился с Мануилом Вриеннием в то время, когда последний был малоизвестен; поэтому вполне возможно, что именно благодаря ему