Шрифт:
Закладка:
Паша, отшатнувшись и побледнев, молчал.
– Понял, дурачок? – переспросила Рита.
– Понял, – так же тихо проговорил хозяин квартиры.
Рита встала, плюнула в тарелку Паше, где расползались селедка под шубой и холодец, и пошла к выходу. Лось, танцевавший с Катей Белкиной и одним глазом следивший за сценой, обернулся:
– Ты уходишь?
Она подмигнула ему:
– Пока, Андрей. – И проходя мимо, шлепнула Катю Белкину, тут же ойкнувшую, по мягкому месту. – Держи хрен бодрей.
– Ты зачем сюда эту зэчку привел? – надевая в прихожей куртку, слышала она голос Паши. – Рехнулся? Тут приличные люди собрались!
2
Она стояла перед зеркалом – нагая. Смотрела на себя и молчала… Пять с половиной лет она провела в клетке, как животное. Ее превратили в пантеру – насильно. Превращали каждый день, шаг за шагом. Она хорошо помнила первый день, когда оказалась в душевой. Окрик сзади: «Пошли вон, сучки!» Она оглянулась. Закрылась дверь за последней из женщин. Перед ней стояли три матерых зэчки, в центре – Отвертка. «Ну что, готова?» – спросила старая мокрушница. Они подошли, окружили ее. Вот когда Рита почувствовала себя в аду. Но на самом деле она еще не подошла и к порогу ада.
Рита влипла в стенку. Им это и было нужно. Две другие схватили ее за руки и прижали к стене, как распяли. Обе сильные, не дернешься. Зинка, ухмыляясь, шагнула к ней вплотную, положила руку между ног, стала азартно мять. Другой рукой провела по груди, цепко схватила за лицо. Рита дернулась изо всех сил, но две здоровые бабы еще крепче прижали ее к стене. «Какая ты сладенькая, – старая, мерзкая и злая, горячо и сладострастно шептала Рите на ухо Отвертка. – Теперь дай губки, сучка, губки дай…» Рита попыталась отвернуться, но Зинка отступила и ударила ее по лицу. «Я тебя изуродую, тварь! – истерично заревела она. – Распишу твое личико, мать родная не узнает! Губы дай! Целуйся, тварь, и с языком! И в глаза мне смотри!» Готовая потерять сознание, Рита открыла рот, и в нее вошел сухой, вонючий, прокуренный язык Отвертки. «Вот так, вот так, – отрываясь от нее, приговаривала та. – Будешь теперь моей подстилкой… – Она положила руку ей на темя и надавила, заставляя сесть. – А теперь на нижний этаж, сучка. Наработаешься языком сегодня, девочка-припевочка…» Потом, задохнувшись от удовольствия, она отвалилась и бросила своим подругам: «Теперь она ваша. Сладенькая, ох, сладенькая девулька приехала нам на радость…»
Обстоятельства меняют людей. Глина, отправленная в печь, превращается в кирпич, руда – в сталь, песок – в стекло. Огонь меняет естество – если хватит сил измениться, а не превратиться в пепел, и такое бывает. У Риты Сотниковой силы оказались в запасе.
Ей попалась молчаливая сокамерница по кличке Сорока. Она сидела за тяжкое преступление, хуже не придумаешь, хотя преступницей стала случайно.
«Детоубийца она», – говорили про нее.
Однажды, окутывая лицо сигаретным дымом на верхней полке и тупо глядя в потолок, Сорока в двух словах рассказала свою историю:
«Не помню, как мужа зарезала, пьяной была, и не помню, как нашу двойню в ванне утопила, детей своих годовалых, от него, паскудника, да они-то в чем виноваты были? Осатанела я тогда, бес в меня вселился. Так что я тут за дело сижу. Меня бы в котле варить надо каждый день, да еще успеется…»
Когда к ней полезли, давным-давно, она предупредила: «Если я детей жизни лишила, кровиночек своих, что я с вами, падлами, сделаю, догадайтесь». Ее не послушали – она воткнула карандаш, сворованный в библиотеке, в глаз нападавшей, а потом изловчилась – и во второй. Ей набросили еще пять лет, но Сороке было уже все равно – она попрощалась с жизнью и просто существовала. «Че ж ты не повесишься, а?» – спрашивали у нее. «Боюсь их увидеть там, – отвечала она. – Я знаю, что они меня ждут, детки мои. Не могу посмотреть им в глаза. Им теперь уже по пятнадцать будет. Они все понимают…» Ее считали сумасшедшей и давно обходили стороной.
Рита села по статье за убийство, потому оказалась среди таких вот потерянных душ.
«Тебе бы орден дать, – сказала ей как-то Сорока. – А эти падлы поганые еще и на кичу сослали. Суки они, помни об этом».
Жестокость и злость копились в Рите Сотниковой каждый день. И недалек был тот час, когда все недоброе должно было выплеснуться наружу.
«Если кто полезет, бей по глазам или в горло, – учила Риту ее сокамерница. – Сильно, но горло не сломай, а то еще одну мокруху припаяют. И качайся, Маргаритка, пригодится».
Нос, который якобы она откусила, конечно, был враньем. Рядовой трюк. А вот с пальцами – нет. Пришло время, и она отказала Отвертке. Предупредила ее: «Еще полезешь – убью. Одного бандюка пристрелила, и тебя убью». – «Ну-ну», – бросила та.
Рита работала на кухне, в хлеборезке. Там ее Зинка и подкараулила с осколком от бутылки. Хотела, как и обещала, «расписать». Рита ударила ей в горло, и пока та хрипела, схватила правую руку, сунула под гигантский нож и отсекла четыре пальца под самый корешок. А потом, схватив за волосы, била ее о край стола, пока от лица толком ничего не осталось. Потом била ногами, когда та корчилась на полу. За пару минут сделала из Зинки отбивную. Все внутри перемолола, до последней косточки, до селезенки, до почек и прочих потрохов. Когда подоспела подруга Отвертки, та уже превратилась в окровавленное мочало, которое хрипело и вопило на всю кухню. Вторая подступила к Рите, но, глядя в ее глаза, роковой для себя шаг сделать не решилась. Ясно поняла – молодая зэчка, которую они распинали и делали с ней все, что хотели, превратилась в другое существо. Опасное и жестокое.
Самозащита стоила Рите Сотниковой еще полутора лет отсидки. Дали бы и пять, но выручило то, что на нее напали первой и она оборонялась.
В зоне она качалась. Отжималась от пола по двести раз, пока, тяжело дыша, не падала на пол, а потом начинала все сызнова. Руки в кровь разбивала о стены, до ссадин. Зато как такая рука могла пройтись по чьей-нибудь морде!
«Ты берегись сегодня, – месяца через два после случая в столовой сказала ей Сорока. – Слушок ходит, что охоту на тебя открыли». – «Кто?» –
