Он помедлил.

– Шэрон признала, что не выдержит, и на следующий день съехала. Мне было жаль, я не отрицаю. Но, с другой стороны, я ценю ее честность.

– Это ужасно, – сказала Пинки.

– Ужасно?! – Лукас покачал головой. – Ты и правда меня совсем не слушаешь.

Он потянулся за чашкой, обнаружил, что она пуста, поставил ее и встал. Может быть, так на него подействовал кофеин, а может, он проглотил в ванной горсть энергетических таблеток – спасение всех трудоголиков, – но вдруг он стал выглядеть намного лучше. Жуткая бледность исчезла с его лица.

– Слушай, как насчет добавить немного рома в чай? – предложил он. – Или кампари с соком? Я выпью виски, но, насколько помню, ты его никогда не любила.

– Лучше биттер, – согласилась Пинки.

– Вот видишь. Признай, мне известны все твои предпочтения! Сок в холодильнике.

Пинки послушно отправилась на кухню. «Для другой женщины он принес бы сам, – думала она на ходу. – Да, он знает мои предпочтения и меня. И вообще мы слишком давно друг друга знаем. Слишком хорошо.

Друзья, которые никогда больше не увидятся».

Ее взгляд упал на то место, где она незадолго перед этим подмела осколки, и на открытую минеральную воду на стойке. «Что случилось с тем несчастным стаканом, который выпал у него из руки?..» Она представила, как он шатается по кухне, судорожно сжимая бутылку и тщетно пытаясь налить себе воды. Что он имел в виду, когда сказал, что болен? «Двоилось в глазах? Тошнило? Кружилась голова?»

Она принесла сок и лед. Лукас умело налил ей коктейль: его руки совсем не дрожали, а красное и желтое не смешивалось. Она прикусила губу. «Не начинай, – говорила она сама себе. – Не начинай, Пинки!» Но не выдержала.

– Значит, ты больше не будешь бить стаканы?

– Одного за день хватит.

– Лукас…

– В этом вопросе я принципиален! Один – и хватит. Иначе придется пить из баночки от йогурта, – легко парировал он.

Себе он насыпал льда по самые края, да и виски налил от души.

Пинки не сдавалась.

– Лукас, по телефону…

Она откашлялась:

– Мне показалось, будто ты даже говорить не можешь.

– Проблемы с красноречием – это самое страшное, – заверил он ее. – Для меня настоящая катастрофа, когда не хватает слов.

– Перестань дурачиться! – выпалила Пинки. – Лукас… я… я хочу поделиться с тобой всем.

Его улыбка погасла. Он взял ее за подбородок и заглянул в лицо.

– Столько предупреждений – и всё напрасно! – он вздохнул. – И вот пошли опрометчивые обещания.

– Это не опрометчивые…

Он покачал головой.

– Пинки, возьми себя в руки! Ты пообещаешь мне все что угодно, лишь бы я рассказал подробности. Ты ведь вне себя от любопытства! У тебя на лбу написано.

– Может, у меня так себе характер, – признала она. – Но я хочу тебе помочь, правда. Почему ты бьешь стаканы? Почему твои руки расцарапаны? Может, это какой-нибудь невроз, а не…

Лукас рассмеялся. Смех был таким же неожиданным и неуместным, как во время разговора об ӧссенском чае: искрящийся, искренний и удивленный.

– Невероятно! – выпалил он. – Тебе стоит пойти в зӱрёгалы, Пинки. У тебя прирожденный талант!

Он потянулся к своему стакану со льдом и вылил в себя все, что только можно было выпить. Затем снова открыл бутылку и налил двойную порцию.

– Так ты мне ответишь?

Лукас долил виски в третий раз, вернулся к столику и снова сел на диван.

– Конечно! Ты ведь должна быть достаточно информирована, чтобы принять ответственное решение, – с улыбкой сказал он. – У меня проблемы не с навязчивым неврозом, а с навязчивым чувством собственного достоинства, то-то и оно! Это распространенные предрассудки, вероятно ӧссенского происхождения, но я основываюсь на них.

Он не сводил с нее глаз. Теперь в них не было свинцовой тяжести, а только старая знакомая искрящаяся серость.

– Иди сюда, Пинкертинка.

Она покачала головой, но в то же мгновение невольно шагнула вперед, будто Лукас тянул за веревку. Остановилась уже у его колен. И тут она дождалась того, в чем он отказал ей там, у двери: он вдруг протянул к ней руки. Пинки без колебаний скользнула в его объятия, а оттуда на диван, заняв архетипическое место рядом с ним. Она почти лежала у него на коленях. Идеально.

– Этого ты хотела? – спросил Лукас.

Пинки не могла в это поверить. Не могла поверить, что он так близко. Ее бок чувствовал тепло его тела, ее грудь прижималась к восьмой пуговице герданской рубашки, а ее губы находились чуть ниже его грудной клетки. Его лицо возвышалось над ней. Достаточно было поднять руки и соединить их на его шее.

Так она и сделала.

– Не совсем, – заявила Пинки. – Ближе.

– Ты станешь меня проклинать, Пинкертина, – сказал Лукас. – Но я не перестраховщик, чтобы притворяться, что у тебя есть выбор.

Он резко притянул ее к себе.

– Рё Аккӱтликс… Почему я не сделал этого раньше? – пробормотал он.

Его губы опустились на губы Пинки. Холодные. Пахнущие виски.

Ей всегда нравился запах виски. Это было гораздо приятнее, чем на самом деле его пить – чем бороться с его жгучим вкусом, таким острым, что слезы наворачивались на глаза. Она боялась вкуса. Но теперь получила все и не должна платить. Ничто не обжигало язык и горло, когда она без всякой опасности вдыхала этот аромат с губ Лукаса. Таких мягких. Таких холодных. Скотч напоминал ей древний лес и вековые деревья, хотя она прекрасно знала, что данный дистиллят с лесом связывает разве что дубовая бочка. У каждого есть свои любимые иллюзии, которые мы заботливо взращиваем. С закрытыми глазами Пинки выстраивала еще одну – шаткую триумфальную арку гармонии, наспех возведенную на каменных колоннах того, что между ней и Лукасом Хильдебрандтом было уже давно, испокон веку и даже раньше. Она изо всех сил твердила себе, что это будет длиться вечно.

Никаких договоренностей. Колебаний. Пинки раздевала его в бешеном порыве, а ее дрожащие пальцы путались в бахроме герданской рубашки. Она знала и его тело – оно запечатлелось в ее памяти с тех времен, когда Пинки видела Лукаса в раздевалке без футболки, – и сейчас оно не изменилось, только созрело, достигло той формы, которая уже в то время была обозначена. Затем позволила раздевать себя. «Наконец, – думала она. – Я уже боялась, что ему так и не придет в голову».

Словно сплав, вылитый в формы, все представления об этом мгновении, которые она строила в своем сознании годами, наполнялись реальностью… но при этом брали и свое. Реальность определила их конкретную форму, навсегда изменила их и безжалостно отправила в небытие все неиспользованные остатки мечтаний. Из всех возможных вариантов остался один. Их первый раз произошел на диване – не на столе, не на ковре, не на балконе, не на лугу, не в домике Лукаса в Блу-Спрингс, не в такси и не в бассейне, то есть не в каком-либо из других подходящих мест, куда Пинки данное событие помещала в течение последних восемнадцати лет, когда предавалась мечтам. Было хорошо. Умиротворяюще. Успокаивающе.