Мне нужно поумнеть.

Он протягивает мне сигарету, и когда я кладу ее в рот и обхватываю кончик ладонями, он дает мне прикурить от своей Зиппо.

— Что он имеет против тебя? — спрашивает Бо.

— Я столкнул его с пожарной лестницы. Возможно, он сломал себе ребра. Нападение, я, полагаю. Особенно, если после этого он отправился в больницу.

— Был ли свидетель?

— Его друг. И Кэролайн.

Он кивает.

— Я продал другу, — добавляю я.

— Больше одного раза?

— Да.

— Значит, он предупредил копов.

— Возможно. Я имею в виду, что любой мог бы, вероятно. Ты думаешь, они вернутся?

— Да.

Я поджимаю губы и вдыхаю, благодарный за тихий шелестящий звук воспламеняющейся бумаги. Благодарен, что у меня есть эта крошечная искорка, на которую можно смотреть, эта тугая полнота в груди, когда я задерживаю дым в легких.

Хорошо, когда есть с кем поговорить.

— Думаешь, я должен прекратить продавать? Залечь на дно на семестр?

— Если ты сможешь обойтись без денег.

Я колеблюсь. Делаю еще одну затяжку. Набираюсь смелости и признаюсь:

— В итоге я отправляю большую часть денег маме.

Он издает этот звук, я не уверен, что это значит. Что-то вроде смеха, только в нем слышится боль. Впрочем, он не удивлен. В этом смехе есть смирение.

Он долго ничего не говорит. Докуривает сигарету до фильтра, бросает ее на грязный пол, растирает.

— Ей это не нужно, — говорит он.

— Тогда что она с ними делает?

Он пожимает плечами.

— Ты не имеешь ни малейшего представления?

— Подарки ей не нужны. Одежда и всякое дерьмо для нее и Фрэнки есть. Я думаю, она дала деньги одной из твоих кузин, чтобы избавиться от ребенка, но она не хочет говорить об этом.

Я позволил этому впитаться.

— Она навещает твою бабушку раз в неделю.

Он не имеет в виду маму мамы, которая раньше жила в Калифорнии, но теперь умерла. Он имеет в виду папину маму.

Он имеет в виду, что десятилетний разрыв между моей мамой и семьей моего отца был тихо устранен, и она мне не сказала. Что мои деньги уходят на то, что нужно папиным родственникам или на то, что они хотят, потому что так мама обращается с деньгами. Если они у нее есть, она отдаст их кому угодно, за что угодно.

Если они у меня, она считает, что это то же самое, как если бы они принадлежали ей.

— Он уже возвращался сюда?

Мне не нужно говорить Бо, что я имею в виду своего отца. Мы оба знаем, о чем идет этот разговор, и это облегчение говорить о подводных течениях, скрытых за словами, выкапывать спрятанные провода, не называя их.

Чем дольше я остаюсь здесь, тем очевиднее становится, что в глубине души все глубоко испорчено.

В пяти километрах отсюда, в дерьмовом трейлере в трейлерном парке, в котором никто не живет, если у них есть лучший вариант, живет человек с моими глазами.

— Один раз, — говорит Бо. — Я прогнал его с помощью дробовика.

— Чего он хотел?

Бо бросает на меня жалостливый взгляд, я снова затягиваюсь сигаретой и смотрю себе под ноги.

Глупый вопрос. Он хочет того, чего хочет всегда. Все, что есть у моей мамы. Ее сердце. Ее киска. Ее деньги. Ее гордость.

Ему нужна преданность Фрэнки.

Он хочет расположить всех к себе, привлечь их на свою сторону, заставить их пожалеть его, посмотреть на мир его глазами, думать: «Приятель, у него были трудные времена, но он хороший парень. Я рада, что на этот раз все работает на него. Я рада, что он взял себя в руки.»

Он хочет влюбить в себя мою маму, а потом, когда она зайдет так далеко, что даже не сможет вспомнить, что было раньше, он ударит ее в живот.

В последний раз, когда я видел своего отца, он пнул меня, как собаку. Плюнул на меня. Оставил меня там с разбитой губой, скривившегося от боли.

Я не знаю, почему моя мама не может понять. Это то, чего он хочет.

— Она виделась с ним?

Бо так долго не отвечает, что я думаю, он и не собирается этого делать. Он смахивает неопрятный слой почвы в горшках, растирает сухие коричневые листья растения между большим и указательным пальцами.

— Пока я был в Калифорнии, продавал урожай.

— Она сказала тебе?

Выражение его лица мрачнеет.

— Думаешь, я бы, бл*дь, позволил ей жить здесь, если бы она мне сказала? Я услышал это от одного знакомого парня. Она говорит, что это чушь собачья.

— Ты ей не веришь.

— Я еще не принял решения. Но ты знаешь, что произойдет, если я узнаю, что она встречается с ним за моей спиной.

Бл*дь. ДА.

Я знаю, что произойдет.

Он вышвырнет ее на улицу, и это будет заслужено.

И Фрэнки тоже. Бо не собирается воспитывать девятилетнего ребенка, который ему не принадлежит. Не без моей мамы в его постели.

Он поворачивается ко мне. Подходит ближе, кладет руку мне на плечо.

— Я бы хотел, чтобы все было не так, — говорит он.

Я не могу смотреть на него. Я смотрю на звезды и докуриваю сигарету.

Это груз прошлого, подвешенный над нашими головами на потертой веревке.

Это женщина, держащая в руке нож, один порез, который может все для меня испортить. Погубить Фрэнки. Погубить Бо. Погубить ее.

Это так, и я ничего не могу с этим поделать.

* * *

Фрэнки бросается на спинку дивана, ее предплечье прижимается к моему горлу.

— Тебе действительно нужно ехать?

Я откидываю голову назад и хватаю ее за талию, чтобы перевернуть к себе на колени.

В воздухе она кажется такой легкой, ее кости тонкие, как у птицы. Я щекочу ее, пока она не начинает визжать.

— Прекрати, Уэст! Клянусь Богом, прекрати, прекрати, пожалуйста! Уэст!

Я сдаюсь, и она отползает от меня.

Мама и Бо оба на работе. Этим утром здесь только Фрэнки, я и автобус, на который мне нужно успеть, если я собираюсь вернуться в Патнем.

Я уезжаю, но не думаю, что буду отсутствовать долго.

С той ночи в теплице с Бо я слышу, как тикают часы. Стрелки летают по циферблату, как в каком-нибудь фильме, размываясь, смешиваясь, пока время не станет тонким, как папиросная бумага.

Глаза моей матери никогда ни на чем не задерживаются надолго. Движения нервные, ответы уклончивы.

Через несколько недель или месяцев, если мне повезет, мне позвонят, и я брошу все и полечу домой. И правда в том, что мне вообще