расстегнуты. Рука за пределами моих трусов, потому что я не могу забраться в них, пока не узнаю, что она подыгрывает. Не в этот раз.

— На мне моя розовая шелковая рубашка. — Я слышу перемену в ее голосе. Говорящая «да».

Я просовываю руку в трусы.

— И длинная, обтягивающая коричневая юбка, — добавляет она. — Коричневые сапоги.

— У тебя есть сапоги?

— Конечно. У каждой девушки в Америке есть сапоги.

Крепкая хватка. Медленный темп.

— Тебе придется как-нибудь надеть их для меня.

— Зачем?

— Мне нравятся сапоги.

Напряжение. Нет ничего лучше этого — так плохо и так хорошо. Это в каждой мышце моего тела.

— Ох. — Этот звук-вздох.

— Эй, богатая девочка?

— М-м-м?

— Выключи громкость телевизора.

Я жду, набирая ритм. Фоновый шум исчезает, превращаясь в ничто. Я слышу только ее дыхание.

— Как ты думаешь, чем они занимались в этом шкафу? — спрашиваю я ее. — Ну, знаешь, когда камера отключилась?

Наступает пауза.

— Я никогда по-настоящему не думала об этом.

— Ты хочешь подумать об этом сейчас?

— Может быть.

— Где твои руки?

— М-м-м. Не уверена, что скажу это.

— Положи одну из них в какое-нибудь интересное место.

Она фыркает, что-то вроде смеха, и я жду несколько секунд, чтобы убедиться, что она это делает. Затем я говорю тихо и медленно:

— Я думаю, они начали целоваться.

— Да.

— И поцелуи стали горячими, и он толкнул ее спиной на скамейку.

— Я не уверена, что там была скамейка.

— Там была скамейка. Она длинная и плоская, без спинки, так что он может уложить ее, встать рядом с ней на колени и задрать ее юбку выше колен.

— Она немного длинноватая и тесная. Я не думаю, что он смог бы задрать ее.

— Он хорошо обращается с юбками. Ему не нужно ее снимать. Он просто поднимет ее и оставит, так что она почувствует воздух на своих бедрах и начнет беспокоиться, что их поймают. Это так волнующе, думать об этом. Может быть, кто-нибудь зайдет к ним, хорошая девочка с раздвинутыми ногами, плохой парень, стоящий на коленях на полу, целует ее. Прикасается к ней.

— Где он прикасается к ней?

— Везде, кроме тех мест, где она действительно хочет этого больше всего.

Она делает глубокий вдох, и у нее перехватывает дыхание. Я уже слышал, как она это делала раньше. Видел, как она это делала. Звук вызывает, прилив тепла от моих яиц, и я скольжу рукой по головке, опускаюсь вниз. Медленно и плотно.

— Что ты делаешь, Кэр?

— Что ты хочешь, чтобы я делала?

— Я хочу, чтобы ты легла на спину с задранной юбкой и раздвинутыми ногами.

Я издаю приглушенный ммпх.

— Ты уже легла?

— Может быть.

— Вот это моя девочка.

— Что ты делаешь?

— Дорогая, ты знаешь, что я делаю.

— Как в прошлый раз? — спрашивает она. — В день Благодарения?

— Да.

Она просто дышит в трубку.

— Теперь он задрал ее рубашку, — говорю я ей. — Его рот на ее животе. Двигается вниз.

— Она нервничает.

— Как так вышло?

— Она никогда не делала этого раньше. Это так волнующе.

— Ему нравится, как она пахнет. Какие у нее гладкие ноги, какая она бледная. На ней желтые трусики, совсем простые. Они мокрые, Кэролайн?

Она издает что-то вроде писка, и моя хватка становится крепче.

Боже, как я люблю этот звук.

— Скажи мне.

— Да.

— Я так и думал. Насквозь промокшие трусики, и он собирается пойти вперед, оседлать эту скамейку и сунуть свой нос прямо туда, вдавливаясь во влажное место.

— Это грубо.

— Он груб. Вот почему он ей нравится.

— Это не единственная причина.

— Но это одна из них. Она думает, что он возбуждающий. Ей нравится знать, что он думает о ней, когда ее нет рядом. Что она делает его твердым. Заставляет его кончать в его постели, в его душе, но он никогда не прикасался к ней.

— Боже. Это горячо.

Я улыбаюсь.

— Почему она ему нравится? — спрашивает она.

Я должен подумать об этом — не самая простая вещь, которую можно сделать, положив руку на свой член, но я справляюсь.

— Ему нравится, что она не знает всего того, что знает он. Что она не видела худшего в жизни.

— Она видела больше, чем он думает.

— Может быть, но вокруг нее все еще такая аура, как будто плохие вещи никогда не смогут по-настоящему коснуться ее.

— Ей бы это не понравилось, — говорит Кэролайн. — Если бы он сказал ей, что именно поэтому… она была бы разочарована.

— Но это не единственная причина. Это даже не главное.

— Что является главным?

Я пытаюсь сосредоточиться на фильме. Не на Кэролайн на диване, распростертой, трогающей себя.

— Что она там, в шкафу. Она смелая, как только решает, чего хочет. Свирепая.

— Она ему нравится, когда она свирепа?

— Да. Да.

О ком мы говорим? Я не уверен. Я начинаю чувствовать себя каким-то одурманенным, тупым, как будто я, возможно, говорю больше, чем хотел, но на самом деле мне все равно.

— Уэст?

— Да.

— Что он будет делать дальше?

— Он ласкает ее языком прямо через трусики. Просовывает руки под резинку, держит ее там на скамейке и лижет, лижет, пока ее трусики не промокнут насквозь, и она почти мертва от этого.

— Ему это нравится?

— Ему это чертовски нравится. Заставить ее чувствовать себя хорошо, заставить ее отказаться от контроля, отключить голову и просто почувствовать это путешествие. И ему также нравятся эти трусики. Эти желтые трусики. Но ему нужно больше, поэтому вместо того, чтобы снять их, он просто сдвигает их в сторону. Достаточно, чтобы его язык проник в ее дырочку, где она мягкая, набухшая и такая влажная. Он не может насытиться ею. Он просто зарывается в нее лицом, подбородком, ртом.

— Уэст.

— У нее невероятный вкус.

— Боже, Уэст, я не могу…

Я тоже не могу. Я думаю о ее киске, о том, как она ощущалась под моими пальцами, под моим языком. Ее бедра прижимаются к моей голове, ее руки в моих волосах, на моем члене — это уже слишком.

— Я хочу тебя, — говорю я. — Черт, я так хочу тебя.

— У тебя есть я.

— Прямо здесь, на этом диване, здесь. Я хочу, чтобы ты была здесь, Кэр. Я хочу попробовать тебя на вкус. Войди моими пальцами в тебя, облизать языком твой клитор. Я хочу, чтобы ты была голой.

Она тяжело дышит.

— Используй свою руку, — говорю я ей. — Представь, что это я. Кончи со мной. Я хочу услышать это.

— Уэст.

— Да.

— Ты тоже.

— Я уже близко.

А потом это просто дыхание. Шум. Это просто