к зарплате, выпить пол-литра в компании, поухаживать за чертежницей и потребо­вать данную в долг пятерку. Начальник отдела Ка­шин, обстоятельный и ясный, как большинство ограни­ченных людей, просил секретаршу Нину Иванну:

— Позовите ко мне блаженного.

Боявшийся больше всего в жизни шуток и началь­ства, с дядей Сашей он смело острил.

Нина Иванна, у которой скелет плотно увяз в упи­танных формах, а сами формы выгодно просвечивали сквозь легкие ткани и косметику, была женщиной так­тичной. Поэтому она открывала дверь и с улыбкой, удивительно синтетической улыбкой, скомпонованной из женского целомудрия и ухмылки Кашина, офици­альным голосом кричала:

— Святой человек, к шефу!

Дядя Саша был молчалив. Но иногда перегибался ко мне через стол и тихонько ронял фразу, которая как-то застревала во мне, как глубокая заноза:

— Вам не кажется, что у нас очень легко быть святым: не пей, выполняй норму и живи с семьей? А?

И, не дождавшись ответа, утыкался в бумагу. Да я и не мог бы сразу ответить.

Сначала и я считал дядю Сашу не очень далеким человеком и как-то ему польстил:

— А вас в отделе любят.

Он усмехнулся и полез ко мне через стол:

— Вы заметили, что любят детей, больных, убогих, животных? А почему?

Я не знал — почему. Дядя Саша вздохнул:

— Они любят меня потому, что считают глупым. Если только любят.

Последнее время он уставал. Из дому приходил с красными глазами, пожелтел и все чаще вздыхал.

— Вам не кажется, — сказал он однажды, — что взрослые дети эксплуатируют родителей и это одна из самых страшных эксплуатаций?

— Не замечал. Лично я не эксплуатирую.

— А кто у вас сидит с ребенком?

— Моя мама.

— А кто обед готовит?

— Мама, — тихо ответил я.

— И стирает, моет, шьет, убирает мама, — доба­вил дядя Саша и печально улыбнулся.

Я редко встречал человека, который бы так мало говорил, но каждая фраза которого ставила бы про­блему. Он кипел, но кипел тихо. Так кипит иногда чайник, но не видно пара и не слышно шума.

Дядя Саша всю жизнь собирался в кино. Но ему все было некогда, некогда, а потом он умер.

Я не плакал, но во мне что-то оборвалось, и обо­рвалось надолго. Я чувствовал, что теперь буду не­много иным. Каждая смерть должна что-то давать людям, потому что она слишком много берет.

Отдел траурно притих. Сначала все шептались по углам. Затем стала проявляться организационная дея­тельность.

— Сколько вы жертвуете на дядю Сашу? — подо­шла ко мне Нина Иванна.

Я не сразу понял и поэтому растерялся. Сейчас бы я много дал, чтобы освободить его от непосиль­ных нош.

— Все дают по рублю. Святой наш...

Она хотела заплакать, но слеза не появлялась. Нина Иванна страшно покраснела, пытаясь ее выда­вить, потому что подошел Кашин — в горе он хотел быть с народом. Я скорее дал рубль убитой горем Нине Иванне.

— Возьмем дяде Саше оркестр, — сообщил Кашин.

— Не надо — он был не громкий, — возразил я.

— Дядя Саша должен умереть красиво, — сказала Нина Иванна, так ничего и не выдавив.

— Он не гладиатор.

— Наш человек, — строго посмотрел на меня Ка­шин, — выше любого гладиатора, и он имеет право на красивую смерть.

— Лучше позаботились бы о его красивой жиз­ни,— буркнул я.

— Вы не бурчите, — сказал Кашин, — а лучше подготовьте надгробную речь, как сидевший с ним ря­дом. Он был хороший работник, и мы должны похо­роны превратить в воспитательное мероприятие.

— На это мероприятие я не пойду.

В кабинете все обернулись. Юная чертежница Клава смотрела на меня ясным, как дистиллирован­ная вода, взглядом. Смерть дяди Саши была ей по­нятнее, чем мой отказ.

— Не пойдете на похороны сотрудника? — пере­спросила Нина Иванна. Неподдельное удивление за­светилось в ее глазах, в которых никогда ничего не светилось.

— Не пойду, — упрямо подтвердил я.

— Вы бессердечный человек, и коллектив вас осудит.

В этом я не сомневался, ибо мой коллектив такой возможности не упустит.

Два дня отдел жил напряженной жизнью, как пе­ред Восьмым марта. Заказывался оркестр, писались речи, составлялись какие-то списки, закупалась водка и подыскивалось помещение для поминок. Клава на­дела новое платье. Нина Иванна похорошела.

В день похорон я сидел один в кабинете и смотрел на дяди Сашины нарукавники, а в этот момент кол­лектив засыпал его землей. Если бы коллектив при жизни дяди Саши уделил ему десятую часть своей по­хоронной энергии, то не было бы и похорон. Ну а что я-то делал?

На следующий день на работу пришли только жен­щины — у мужчин болели головы. Мимоходом про­мелькнул Кашин — серый и мятый. Женщины собра­лись в кружок и обсуждали поминки. Я узнал, что на каждого пришлось по литру, что Кашин ухаживал за Ниной Иванной, что Клаву поцеловал плановик Федя, что счетовод двинул бухгалтера по морде, и что как был бы рад дядя Саша, увидев свои собственные по­минки.

После работы я поехал на кладбище. Слава богу, могилу сделали скромной.

— Пока такая, — сказал кладбищенский рабо­чий,— потом обещали гранитный монумент с изре­чением.

Я остался один. Тишина, кладбищенская тишина сразу обволокла меня, словно давая понять, что я остановился перед другим миром — непонятным и страшным. И обидно, что человек, самое высокоорга­низованное существо природы, сразу превращается в ничто. Хотя бы деревом оставался на земле, хотя бы мог пить землю, воздух и солнце.

Я достал бутылку вина, сел на траву и налил стакан:

— Дядя Саша, пью за то, чтобы, назло атеи­стам, был тот свет, где уж наверняка тебе дадут от­дохнуть.

Теплый вечер лег на кладбище, а я все сидел на траве и смотрел на крашеный столбик. Я не плакал, когда умер дядя Саша, но на кладбище-то можно муж­чине заплакать...

Домой я вернулся поздно. Сын уже спал, сунув под подушку саблю и пистолет. Мама штопала носки. Она встала и пошла было на кухню подогреть мне ужин, но вдруг остановилась и тихо спросила:

— Что с тобой?

— А что?

— Ты сегодня... не такой...

Я подошел и поцеловал ее, чего не делал давно, очень давно...

Каждая смерть должна что-то давать людям, по­тому что она слишком много берет.

Жить быстрее