Но тогда мой приятель, вездесущий, как человече­ский дух, стал искать мне приличествующее место. И нашел. И предупредил, что такие места снятся лю­дям, как те самые голубые города без названия.

Это было тихое учреждение на тихой улице, и с тех пор тишину я считаю признаком вечности учреждений. Сейчас не помню названия, но в него входили первые слоги десяти слов. Меня взяли референтом с испыта­тельным сроком на месяц.

Какой-то начальник привел в кабинет и посадил за стол, на котором замерла в ожидании пачка чистой бумаги.

— Ну что ж, осматривайтесь.

В большом кабинете стояло только два стола. За другим сидел суровый пожилой человек, которого я даже мысленно стеснялся назвать коллегой. Он молча шелестел бумагами. Стояла тишина, как в барока­мере. Осматриваться было трудно, так как не на что было смотреть. Мешать соседу расспросами я не ре­шался.

Подошел обед. За полдня я испещрил шесть листов бумаги женскими силуэтами, ибо был молод. Испе­щрив седьмой, я пошел, придерживаясь мягкого ковра, и попал прямо к начальнику.

— Вы про меня не забыли?

— Мы ни про кого не забываем. Вы осматри­вайтесь.

Так прошел первый рабочий день. К моему удив­лению, второй прошел так же.

Вечером я позвонил вездесущему приятелю:

— Слушай, я ведь не кочегар, а сижу так.

— Голубчик, это же приличное учреждение, они же присматриваются. Забудь ты про свою вульгарную кочегарку.

На третий день я опять сходил к начальнику.

— Неужели осмотрелись? — удивился он.

— Осмотрелся, — убежденно ответил я.

— Ну, хорошо, идите на рабочее место.

И я просидел еще дней пять, вырисовывая женские ножки. Мне было стыдно перед коллегой, кото­рый не отрывался от бумаг.

— Скажите, — не вытерпел я, — почему мне не дают работу?

— Как не дают? Вы же ходите на службу? — строго спросил он и, посмотрев сурово-отеческим взглядом, добавил: — А вы настырный.

Я порозовел, ибо в кочегарке меня считали недо­тепой.

Однажды, когда я заканчивал женский бюст во весь лист бумаги, мой молчаливый коллега спросил:

— Вы, кажется, юрист?

На меня пахнуло радостным жаром. Я подбежал к столу, готовый взяться даже за ядерную физику.

— Гражданское право знаете? Какой там есть тер­мин из трех букв?

— Иск.

— Икс не вставляется.

— Не икс, а иск.

— Правильно, — впервые улыбнулся он. — Три дня из-за этого иска не могу кончить кроссворд.

Я пошел к начальнику, по ковру, в тишине.

— Сегодня уже двадцатый день, мне бы порабо­тать...

— Молодой человек, ну что вы ходите! Когда бу­дете нужны — вас призовут.

Я махнул рукой и остальные десять дней таскался по два раза в буфет, выучил наизусть стенгазету, по­знакомился с секретаршей и разрисовал ее профилем всю оставшуюся бумагу.

На тридцатый день начальник меня призвал.

— Вам нравится у нас? — подозрительно спро­сил он.

— Пытка бездельем, — признался я, ибо в то вре­мя еще не научился скрывать верные мысли.

— Ну, так вот, молодой человек. По образованию и деловым качествам вы нам подходите, но по харак­теру — нет. Уж больно вы суетливы. Идите в отдел кадров. До свидания.

Я вернулся в кочегарку, но испытательный срок не прошел даром. Я впервые понял, что дармовой хлеб мне в горло не пойдет.

А это — тоже путь наверх.

Запись на полях

«Ах, как кружится голова, как голова кружится!» Вчера не могла писать и вообще ничего не могла делать. Утром пришла домой и упала на кровать. Давно ли мы в классе спорили о счастье, а оно тоннами навалилось, и я даже пугаюсь — да правда ли все это? Мне ничего, ничего не надо. Не в этом ли счастье? Восемнадцать лет, симпатична, только что закончила школу, люблю и любима. Ах, Володька, он думает, что признался, а я уже два года знаю. Разве это скроешь... Он ко всему относится с юмором, даже к мате­матике, а со мной тишает, темные глаза под длинными женскими ресницами совсем чернеют, и он смотрит на меня, смотрит. Затем достает конфетку, очень дорогую и вкусную. Но я-то не сомневаюсь, что он и сердце бы достал.

Я уже знаю сто определений счастья, а вчера узнала сто первое. Большой луг до самого леса, весь засыпан цветами, и каждый цветок бежит куда-то под ветром. Белые-пребелые, чистые-пречистые, мои люби­мые ромашки вертят на ветру головками. Бледные, как неотстиранные чернильные пятна, круглыми ро­тиками кивают колокольчики. Из канавы высовывает­ся иван-чай — долговязый и пышный. Желтенькие, синенькие, тусклые, яркие, огромные, маленькие и со­всем малюсенькие цветы, которым мы не знаем назва­ния, бегут у наших ног. И все это в солнце, в креп­ком белом солнце, как в бесплотном раскаленном сиропе.

Мы идем к лесу. Володька держит меня за руку, и глаза у него не черные, потому что солнце с цве­тами залепило их. Я уже съела все его конфеты. Одна была с ромом. И я опьянела. А может быть, от цветов?

Этот день я никогда не забуду.

А вот сто второе определение счастья: меня только что поцеловал Володька. Сначала я испугалась. А по­том... Мне стыдно признаться, но мне понравилось. Всего поцеловались два с половиной раза, потому что в щечку решила считать за половинку.

Поцеловались четыре раза.

Шестнадцать раз.

Тридцать два раза. Господи, да ведь это же про­грессия! А первый раз Володька поцеловал и спраши­вает: «Тебе не больно?» Я ответила, как в романе: «Истинный мужчина об этом истинную женщину не спрашивает». Иногда против воли вырывается баналь­ность или глупость, хотя так и не думаешь. Потом, я не истинная женщина, а Володька не истинный мужчина.

Я — студентка геологического факультета. Но Капа, моя верная рассудительная Капа, тоже пошла на геологический, хотя ей пророчили торговлю и заму­жество.

Я — студентка геологического факультета. Но мой верный долговязый пышноресничный Володька пошел вместе со мной, хотя собирался на физический. Впро­чем, мы должны быть вместе. Но только подумать: я — студентка геологического факультета.

Маме не нравится моя будущая специальность. Го­ворит, что не женское занятие разъезжать по провин­ции. Маму я очень люблю, и все-таки, истины ради,