До свиданья, любимая! Дай бог тебе твоего счастья».

Герман Васильевич пригласил меня на модерн-междусобойчик. Будет все просто и современно: пиво, вобла, танцы. Будет, конечно, Капа с мужем. Надо потереться огурцом.

Весь вечер Капа учила меня танцевать куку-коку. Как это я умудрилась так отстать?! Купила новые туфли и теперь не хожу, а пишу по полу. Мама гово­рит, что наконец-то. Завтра междусобойчик. Что-то будет, я чего-то жду.

Господи, он же настоящий мужчина!

Капа меня поздравила — она уже все знает. Сва­дебное платье!

Я выхожу замуж. Герман Васильевич познакомил­ся с мамой. Она поцеловала его, потом меня и сказала, что даст деньги на кооперативную квартиру, чтобы жить совершенно самостоятельно. У Германа Василье­вича своя «Волга». Это настоящий мужчина.

Вот теперь у меня все есть, и я даже не знаю, чего мне еще хочется. Герман говорит, что работать мне необязательно. Даже показал статью о положении женщины в Скандинавии.

Ездили на машине за город. Посидели в каких-то кустах. Капа облила бензином мое новое платье. Мы уже три дня с ней не разговариваем.

Вот у нас любят осуждать блат. Прежде чем осу­ждать, надо наладить снабжение. Попробуй найди осетрину.

Купила щенка-спаниеля. Сам просится а-а.

Мне уже тридцать. Простояла два часа в парик­махерской, два часа искала «Боржоми» и два часа говорила по телефону с Капой. Вот и весь день.

Надоел мне этот дневник. Ни один приличный че­ловек его не пишет. Только время берет. И на кой черт он мне? Все. Точка.

И места нет — придется на полях. Утром просну­лась взволнованная, разбитая, не в себе.

Приснился большой-большой луг, весь белый от солнца и ромашек. Теплый ветер треплет волосы и травы, гоняет белые волны по лугу, а вдалеке про­хладно топорщится лес. Запах меда, душистого го­рошка и влажной земли прозрачным потоком дрожит в солнце.

Я иду по лугу, рядом идет Володька, цветы бьются о наши ноги. Володька дает мне конфету, большую и вкусную, смотрит на меня из-под пушистых ресниц и улыбается, молчит и улыбается. А кругом чистые-пречистые, белые-пребелые, самые мои любимые ромашки. Я не отрываясь смотрю на Володьку, а он вдруг медленно пропадает в мутных косых волнах. Я хочу видеть, стараюсь не проснуться, плачу во сне, просыпаюсь и все еще плачу. А может, я плачу сейчас?

Жизнь муравьиная

Муравьиха Шуша, рожденная черной, как-то в дождливый день по совету подружек залезла под оранжевый листок и вылезла рыжей. К заходу солнца она вышла замуж.

Шуша любила, чтобы в жизни все было так, как оно должно быть. А кто ее знает, как оно должно быть? Шуша-то знала.

Дело в том, что хвоинки можно класть вдоль, а можно поперек. Вдоль-то для муравья удобнее —  перелезать не надо.  У Шушы хвоинки всегда лежали вдоль. Только какая сдвинется — Шуша ее по­правлять.

Но в лесу всегда или ветер, или ветерок, всегда он перевернет хвоинки и так, и этак. Шуша работала как муравей, укладывая их вдоль. Но она и была муравей.

Радовался муж порядку в доме и похвалялся на макушке муравейника. «Великая труженица», — гово­рили соседи и приводили ее в пример, когда некого было привести. И муж стал следить за хвоинками, чуть какая поперек — он ее сейчас же вдоль.

Но в лесу всегда то ветер, то ветерок...

Однажды муж, черный муравей, и говорит Шуше:

— А зачем мы их вдоль да вдоль? Муравью можно и перелезть. Пойдем лучше...

— Ну как же, — возмутилась Шуша, — порядок нужен.

Что-то стало Муравью не по себе. Глупый был му­равей, счастья своего не понимал. Выдавила на него Шуша каплю муравьиной кислоты и выгнала из дому, да его чуть из муравейника не выгнали — такую тру­женицу обидел. Осталась она с маленьким муравьенком.

Положит Шуша хвоинки вдоль, а в лесу то ветер, то ветерок. Хотела было выучиться топтать муравьи­ные тропинки, да ведь некогда. Хотела подняться на дерево и окинуть взглядом все, что ни на есть в лесу, — да когда же? Много чего хотела Шуша.

— И, милая, куда нам с такими хлопотами на древо лезть, хоть на познания, хоть на сосну, — сочув­ственно говорили соседи, которые и сами ставили хво­инки на попа.

А в лесу то ветер, то ветерок...

Приучила Шуша и муравьенка к порядку, да, ви­дать, недоучила. Когда учить-то — ведь надо вдоль.

Только он вырос, так и заявил:

— Я, мама, к черным муравьям... И ушел в соседний муравейник.

Болеть стала Шуша — годы сказывались, да и пообкололась об иголки. Полежит она, силенок набе­рется и опять хвоинки вдоль разложит.

А в лесу то ветер, то ветерок...

Совсем слегла Шуша, и не встать больше. Как-то напряглась, подняла голову и взглянула на хвоинки.

— Господи, опять поперек? — ужаснулась Шуша. Упала — и умерла.

Дядя Саша

С годами что-то подходит ближе, а что-то уходит дальше. В детстве о смерти я только читал в кни­гах. В юности у моих знакомых, иногда умирали зна­комые. Стал постарше — и случалось, что умирал че­ловек, которого уже и я знавал в лицо.

А вчера умер дядя Саша, тихий экономист в нарукавниках, с которым я проработал рядом три года.

Есть люди, которым трудолюбие не ставится в за­слугу потому, что они лишены других потребностей. Дядя Саша мог только работать, и на него навали­вали под завязку.

Иногда и я задерживался. Часов в восемь вечера дядя Саша поднимал голову и мечтательно, как о по­ездке в Ниццу, говорил:

— В кино бы сходить...

— В чем дело — идите сейчас.

— Еще часик поработаю, — спохватывался он и шелестел до десяти.

— Да и дома много работы, два внука на руках, — говорил дядя Саша на прощание.

Может быть, и нет людей, лишенных потребностей, а просто есть люди, которых лишили их.

В отделе к нему относились с легким превосход­ством, как относятся к людям, которые не могут обру­гать, вырвать прибавку