Шрифт:
Закладка:
«Никто из писателей не сыграл в моей жизни, в моей собственной судьбе роли столь значительной, как Владимир Дмитриевич Дудинцев».
В той же районной библиотеке обсуждали статью Владимира Померанцева «Об искренности в литературе», очевидно, подражание «Об искренности в критике» Чернышевского. Статья подписанная малоизвестным именем, появилась в «Новом мире» в конце того года, когда умер Сталин. Впервые в советской подцензурной печати прочли (между строк), что наша литература полна лжи. В обсуждении участвовал автор статьи и писатель Владимир Дудинцев, который сказал, что после этой статьи ему стыдно называть себя писателем, и, вероятно, в порядке покаяния, три года спустя, вскоре после доклада Хрущева о культе сталинской личности опубликовал в том же «Новом мире» первый антикультовый роман «Не хлебом единым». Слабость романа и сила произведенного им впечатления – знамение времени. На обсуждении выступал и я, пожилые слушатели в первом ряду сидели с выражением на лицах «Ишь чего захотел!». Если бы меня спросили, чего же я хотел и что пытался сказать, затруднился бы ответить. Хорошо, «Серега» (Бочаров), хотя не выступал, но присутствовал. По его словам, я выкрикивал, что статья неискренняя, говорить надо, называя вещи своими именами, не об искренности, а правдивости. В самом деле: чего захотел!
«Прощай, отец».
Похороны Сталина, как и процессы 37-го, проходили недалеко от нашего дома. Однако в день похорон, думая дойти до Колонного зала в Доме Союзов минут за пятнадцать, едва я высунулся из парадного, подхватил меня людской шквал и, ударив о грузовики, поставленные стеной, забросил обратно в парадное. Дом Союзов – ещё ближе от нашей школы, в Октябрьском зале, где Вышинский обличал врагов народа, мы поздравляли учителей. До школы я добрался дворами, и оказалось, что по случаю траура в школе приготовлен венок, и нас, взявшихся нести венок, пропустили пройти мимо гроба.
После похорон было официально объявлено о создании Сталинского музея, а в школе по распоряжению дирекции мы, само собой, начали собирать материалы для выставки о Сталине. Нанесли фотографии, книги, редкое издание со сталинскими стихами, о которых ничего не знали, и грампластинку со сталинским голосом, которого наше поколение не слышало. Вдруг новое директивное распоряжение: «Не ко времени».
«На другой день о нём перестанут говорить», – Дед Вася сказал. То же самое моя будущая жена слышала от своего отца. Старшие помнили исчезновение мозоливших глаза фигур и забвение непрестанно повторяемых имен. Мой отец рассказывал, как «всюду висели портреты Троцкого», а мое поколение не знало, как он выглядит. Нынешнее незнание, когда всё можно посмотреть, тем не менее проявляется у ревизионистов, пересматривающих приговоры времен, которых они не помнят по молодости. Можно ли было, говорят они, не арестовать Ландау в конце 30-х годов, если он распространял листовки с обвинением Сталина в фашизме? А эта листовка – раскавыченная выдержка из Троцкого. Если бы в листовке не троцкизм сказывался, а в самом деле фашизм, тогда бы и заступничество Капицы не помогло. Но троцкизм в стране уже ликвидировали, физика, тоже по молодости опрометчиво пустившегося в политику, с год подержали и отпустили.
Однако от дедов и отцов приходилось слышать, насколько радикальной им казалась перемена галса государственного корабля после кончины Сталина. «Наконец-то мы на правительственном уровне слышим русскую речь», – сказал Дед Вася, когда глава государства заговорил без акцента. Нерусские «сталинские наркомы» в глазах бывшего сельского учителя выглядели хунтой, захватившей страну (что тоже можно сравнить с нынешней российской олигархией – гротескный элитизм вместо действительного величия). Правильное произношение на твоем языке кажется мелочью, но деды и отцы чувствовали чужой акцент своими боками, а себя – гражданами второго сорта у себя в стране. Я себя нередко чувствовал второсортным. «Мне, – говорю в редакции прямо против наших окон через улицу, – переступить ваш порог труднее, чем автору из Средней Азии!» «Ещё бы!» – услышал я в ответ, а мою рукопись заворачивал сам главный редактор. Так и не знаю, что он имел в виду, мою ли непригодность, или хотел сказать, что ему «задвинутое» положение русских известно.
Сталин ушёл навсегда – мое чувство послесталинских годов, но всё – до поры до времени, минует и возвращается: вернулись и портреты Сталина, и сочинения Троцкого. Троцкого придерживали, чтобы самим выглядеть оригинальнее. Высказывались его словами без кавычек. Сейчас говорят о Сталине языком сталинской эпохи, проклиная и прославляя вождя, так до сих пор ещё пишут о Библии, исходя из библейских мифов.
«То было прекрасное время, то было ужасное время; то был век мудрости, то был век глупости; то была эпоха веры, то была эпоха безверия; то была пора света, то была пора тьмы; мы жили в радости, мы были в отчаянии; нас вдохновляли надежды, нам не на что было надеяться; перед нами открывались райские врата, перед нами разверзалась адская бездна…»
Чудесное и чудовищное время – диккенсовская, точнее, карлейлевско-диккенсовская формула Французской революции. О сталинской эпохе говорить другими словами – говорить не о том времени. Жили, свидетельствую, словно бродячая кошка Сетона-Томпсона: осторожное существо, затаившись у полотна железной дороги, надеется, что пышущее дымом и огнем, несущееся мимо одноглазое чудовище не заметит её и не раздавит. Люди сталинского времени существовали словно по учению Святого Августина: молись и не спрашивай, спасешься или будешь проклят, ибо неисповедимы пути Господни. Сквозной иррационализм, и постичь сего ни истинная мудрость, ни дьявольская изворотливость ума не в силах – таков дух сталинского времени, чего, мне кажется, не чувствуют нынешние, даже усердные и достаточно объективные исследователи. Искупительным методом, пытаясь кого-то оправдать, а кого-то осудить, нельзя постичь того, что тогда творилось. Страх, в котором держали нас при Сталине, с помощью которого Сталин нами управлял, уже нельзя себе представить, как не ощутить силу средневекового фанатизма, сколько бы мы о Средневековье ни читали. Ещё труднее совместить со страхом радость, что и сегодня можно увидеть на документальной ленте, а мы сами радовались и видели радость вокруг – не в кино. То была реальность: время скромных ожиданий, хотя и те часто не оправдывались.
Помню, как отзывались взрослые на сталинские «Марксизм и вопросы языкознания». Недовольства не было, было смиренное недоумение. «О чём он?!» – таков был глас тех, кто влачили повседневное существование при нехватках самых необходимых продуктов и бытовых вещей, ютились
