Чтобы ярче заблистали наши лозунги побед,

Чтобы руку поднял Сталин, посылая нам привет.

Устроен был парад и в День танкистов, первый и (думаю) последний. Вот почему думаю: едва колонна грохочущих машин миновала Мавзолей, один танк задымил и загорелся… Вместо белого ангела, как в балете Большого, черный пролетел над толпой. На смену всеобщему восторгу пришел единодушный ужас. Страх объял нас: «Что танкистам за это будет?». Не «Вдруг сгорят?!», нет, дрожь при мысли, как их накажут.

Те же годы. В подмосковном колхозе, где научился я ездить верхом, прыгает возле конюшни грач с перебитым крылом. Мой наставник и сверстник, сын конюха, хочет его отогнать. «Не трожь, – говорит ему тут же стоящий отец-конюх, – вечор мы его сворим». Ментор мой покраснел, смутившись, что я услышал и, уж конечно, понял, в какой они живут нужде.

Университетские годы. Вскоре после смерти Сталина, когда сохранялись прежние порядки, всей группой мы поехали на дачу к одной из студенток готовиться к экзаменам. Дача ведомственная, за высоким забором, всё там же, под Москвой. Решили сделать перерыв, пошёл я побродить в поисках лошадей и у колхозной конюшни разговорился с конюхом. «Как за колючей проволокой живем, – говорит, – паспорта у нас поотнимали, чтобы не разбежались». Иначе было нельзя? Нельзя, но нельзя и забыть: ведь этому труженику обещали, что он будет по своей стране проходить «как хозяин», а «хозяин» оказался подневольным. Это под Москвой, на крышу или на березу забраться, Кремль видать, а что творилось далеко от Москвы, и не спрашивай. Помня о допущенных недопустимостях, нечего оспаривать, что у нас перерождение пережила идея народовластия, а воплощение великой идеи в свою противоположность называется иронией истории.

Со сталинским временем связано у меня ещё одно, совсем раннее воспоминание. Не смейтесь, с детского сада. Стоит мне вспомнить, уж не говоря увидеть детский сад, в моей душе воскресает страх. Плохо со мной обращались воспитатели? Обращались идеально. Обижали сверстники? Ни разу. Чего же я боялся? Неволя! Гнетущее чувство несвободы: привела мама, оставила, и уйти отсюда я неволен. Пятилетний ребенок может то же чувство испытать в любое время, но в наше время страх, вызванный чем угодно, сливался с духом времени.

Из того же времени у меня перед глазами художник Сластников, худой, костистый, разводит длинными руками, похож на черно-белую иллюстрацию. Где Сластников работал, не знаю, но время от времени приходил к нам, показывал свои рисунки, подарил один рисунок матери: ужас войны, этюд экспрессионистический, под Барлаха. Таких рисунков у Сластникова была целая серия, и показывал он их, видно, не одной матери: вскоре он бесследно исчез. А рисунок мать, оказывается, спрятала среди своих набросков, после её смерти я рисунок обнаружил и понял причину исчезновения художника: в то время и ужас войны должен был изображаться в установленных пределах.

Пределы необходимы. Истина бывает неуместна, мы знаем, начиная с Лисабонского землетрясения, то есть полемики Достоевского с Добролюбовым. Как сказал Немирович-Данченко, сказать правду о нашем героическом времени будет возможно не раньше, чем через шестьдесят лет. Хотели правды о войне во время войны? Мечтали о Победе. «Василий Теркин» это выразил: «Хорошо когда кто врет весело и складно». А фильм Довженко «Украина в огне» оказался осужден и закрыт: немыслимо философствовать о природе фашизма, когда идёт с ним схватка не на жизнь, а на смерть. Соблюдать права человека, бросавшего на тебя бомбы, как предлагал Оруэлл, невозможно. Но есть пределы пределов, и если они преступаются, это не требования обстоятельств, а порок конструкции.

Какие бы мотивы ни приводили сегодня стремящиеся определить роль Сталина и, в известном смысле, оправдать его, он действовал как деспот. Определение «деспот» не умаляет роли Сталина, однако окрашивает им совершенное хорошо знакомым нам цветом. Составляя счет жертвам сталинизма, учитывают погибших, но сталинизм тотальное условие существования, все испытывали сталинизм, как не было семьи без шрамов войны. Такова природа явления. Сталинизм – деспотизм, и нечего словами играть. Конечно, всё надо рассматривать конкретно: умный деспотизм лучше глупой демократии. Объяснить деспотизм можно, нельзя определить иначе, кроме как насилие. Особое насилие, безразличное к своим жертвам, деспоту нужны подданные и жертвы, а кто в их число попадет, деспоту всё равно.

В беседе с Эмилем Людвигом Сталин определил свою задачу: укрепление государства, рабочего, социалистического, интернационального. Ужас сталинизма подтвердил: величие болезненно для обыкновенных людей. Величие, насилие и неволя – так мы жили, кто скажет, что в сталинское время не жили с ощущением неволи, отвечу: «Значит, мы с вами жили в разные времена». Чувство несвободы распространилось на мое время, протекавшее при Сталине и под сталинской тенью, растянувшейся и дальше на много лет. Брат Сашка родился сразу после войны, сталинская тень накрыла его, и даже явившийся на свет совсем в другие времена сынишка мой, чувствуя в наших семейных разговорах сталинское присутствие, перетолковал бодрый романс – гимн молодости в старой России, в наше время ту же песню передавали по радио, у мальчика получалось:

Вышива-а-ал-серди-итый-Ста-лин…

Давно «Сердитого» не было, однако по канве им вышитой давались непререкаемые установки. И вот, в пору горбачевского-ельцинского развала, упразднившего всякие скрепы, Сашка говорит: «Пусть прежнее упразднено ценой обмана, я чувствую себя свободным. Предложи прежнее вернуть, ни за что!». Со словами брата я согласен (довели до тошноты), но необходимо сознавать обман. Со временем пусть постараются доказательно объяснить, почему, вместо реформы устроили грабёж государственного имущества и в результате развал страны, и это при «командной системе». Кто же стал разрушительно командовать, когда все хотели перемен, понимая, что дальше так жить нельзя? Но кто и чего хотел? Сойди Горбачев с кремлевских высот, вдохнови примером опрощения и поведи за собой народ, за ним бы двинулась вся громада, однако у манипулятора, видно, было нечто иное на уме.

Мы с женой оказались за границей в положении Плиния, наблюдавшего извержение Везувия из лодки на воде. Всё, что до меня дошло из первых рук: большому кровопролитию помешал генерал Исаков – остановил танки (уйдя на пенсию, Николай Васильевич возглавил Всероссийское Общество рысистого коннозаводства, но Запад его всё равно страшился – не дали генералу посетить Международный Рысистый Конгресс). Сашка, уже отец семейства, испытал шоковую терапию, и когда приехал в Америку на конференцию, а я стал его расспрашивать, отвечал неохотно. Тогда задал я прямой вопрос: интересует ли его подоплека перестройки? Сашка ответил: «Меня интересует, как выжить с тремя детьми». Перестройка оставила его, научного сотрудника исследовательского института, с нищенской