него показали Уильяму Чиллингворсу, человеку более широкого, если не более глубокого ума, непрочность всякой основы для веры, кроме личного мнения. В своей «Религии протестантов» он на место церковного предания или власти церкви поставил Библию, но Библию, истолковываемую человеческим разумом. Самым блестящим из английских проповедников был Иеремия Тайлор, подобно Чиллингворсу, пострадавший во время смут за преданность делу короля и за это награжденный при Реставрации епископством Даунским. Тайлор ограничил даже авторитет самого Писания. При толковании Библии он допускал использование только разума, но достоверность выводов, сделанных из Библии, зависит, согласно Тайлору, от свойств самого разума.

«Мы можем быть уверенными в безошибочности только простейших истин естественной религии. Выведение догматов из слов Писания приводит к неопределенности и ошибкам, проистекающим из бесконечного разнообразия человеческих умов, из трудностей, мешающих открытию истины, из влияний, затрудняющих ее понимание или справедливую оценку. Для такого мыслителя, как Чиллингворс, было ясно, что это отрицание авторитета, эта мысль о неспособности разума постигать абсолютную истину одинаково подрывает основы как протестантского догматизма, так и католической непогрешимости. «Если протестанты грешат в этом вопросе, то их ошибка заключается в требовании слишком большого авторитета. Они самоуверенно приписывают словам Бога человеческий смысл, придают общим выражениям Бога частное человеческое значение и навязывают его совести людей под страхом смерти и осуждения; они тщетно воображают, будто о делах Божьих мы можем говорить лучше, чем слова Бога; они обожествляют наши толкования и деспотично навязывают их другим; они отнимают у слова Божьего его широту и всеобщность, а у умов людей оставленную им Христом и Его апостолами свободу. Вот что было всегда и служит теперь единственной причиной всех церковных расколов и вот что делает их бессмертными».

В своей «Свободе пророчества» Тайлор защищал начала веротерпимости такими вескими доводами, которые для убедительности едва ли нуждались в торжестве индепепдентов и в битве при Нэсби. Но для Индепендента основой свободы совести служило личное общение человека с Богом, а для свободного мыслителя — слабость авторитета и несовершенство человеческого разума. Тайлор высказывается даже за анабаптистов и католиков. Он допускал вмешательство светской власти по отношению только к «тем религиям, начала которых подрывают правительство или которые, — если такие есть, учат плохой жизни». Гэлс открыто заявил, что он наутро же покинул бы церковь, если бы она потребовала от него веры в осуждение всех несогласных с ее учением. Чиллингворс пламенно обличал преследования. «Прекратите эти преследования, сожжение, проклятия, осуждение людей за то, что они не подчиняются словам людей, как словам Бога; требуйте от христиан только веры во Христа и признание Его одного Господом; пусть люди, не имеющие права на непогрешимость, откажутся от притязаний на нее, а те, которые отказываются от нее на словах, откажутся также и на деле… Нет извинения для протестантов, насилующих совесть других людей». От обличения нетерпимости эти мыслители легко перешли к мечте о всеобъемлющей церкви, мечте, со времени «Утопии» Мора увлекавшей все благородные умы.

Свою преданность английской церкви Гэлс объяснял тем, что это самая широкая и терпимая церковь в христианстве. Чиллингворс указывал на то, что предлагаемое рационалистическим богословием упрощение вероучения устраняет очень много препятствий ко всеобщему соглашению. Подобно Мору, он требовал «такого устройства общественного богослужения, чтобы всякий, кто верует в Писание и живет согласно с ним, мог участвовать в нем без колебаний, лицемерия или сопротивления». Подобно Чиллингворсу, Тайлор рассчитывал на примирение христиан посредством упрощения вероучения. Он допускал вероятность ошибок во всех символах и вероисповеданиях, принятых христианскими церквями. Такие своды вероисповеданий и статей, — говорил он, — должны приносить большой вред. «Раскольником скорее является тот, кто навязывает ненужные и неудобные условия, чем человек, не он не может поступать иначе, не подчиняющийся им, потому что оскорбляя своей совести». Единственным условием христианского единения, которое могла с некоторым правом предъявлять церковь, представлялось ему принятие апостольского символа в его буквальном смысле. Реставрация сразу выдвинула свободных мыслителей вперед. Скоро они стали отличаться от пуритан и высоких церковников тем, что восставали против догматизма, ставили разум выше библейского или церковного предания, полагали в основу веры естественное богословие, стремились скорее к праведной жизни, чем к правильному взгляду, защищали терпимость и примирение как основы единения христиан. Чиллингворс и Тайлор нашли преемников в Бернете — с его неутомимым здравомыслием, в Тиллотсоне — с его просвещенной набожностью, в епископе Бетлере — с его спокойной философией. В то время как они придавали новый толчок религиозному мышлению, ум, гораздо более глубокий и сильный, содействовал оживлению политических и социальных исследований.

Любимым секретарем Фрэнсиса Бэкона был Томас Гоббс. «Лорд любил его, — рассказывал Обри, — и заставлял его гулять в тенистых рощах, где лорд занимался размышлениями; когда у лорда в уме появлялась мысль, Гоббс записывал ее. Лорд обычно говорил, что Гоббс делает это лучше всех; часто, читая некоторые записи, Ф. Бэкон с трудом понимал написанное, потому что сами писавшие понимали его неясно». Долгая жизнь Гоббса относится к замечательному периоду английской истории: он родился в год победы над Армадой (1588 г.), а умер в 92 года, всего за 9 лет до второй революции (1679 г.). Его способности проявились рано; в свои молодые годы он был секретарем О. Бэкона и другом Бена Джонсона и лорда Герберта Чербери. Но его исследования стали известны миру в трактате «De cive» («О гражданине»), только когда ему минуло 54 года, и накануне великого возмущения он переехал во Францию. В Париже он примкнул к изгнанному двору и стал преподавать математику Карлу II, по-видимому, до конца относившемуся к нему с любовью и уважением. Но скоро издание «Левиафана» лишило его этого места; ему было запрещено появляться при дворе, он вернулся в Англию и, по-видимому, примирился с правлением О. Кромвеля. Реставрация предоставила ему пенсию, но оба его произведения были осуждены парламентом, и еще при жизни Гоббса слово «гоббизм» стало популярным обозначением неверия и безнравственности. Странным представляется такое суждение о писателе, доказывавшем необходимость спасения двух вещей веры в Христа и повиновения закону; но это суждение вытекало из неверного понимания того, какое влияние философия Гоббса должна была непременно оказывать на религию и понятия политической и общественной морали.

Гоббс был первым великим английским писателем, рассматривавшим науку о государстве с точки зрения не традиций, а разума. Всего однажды он столкнулся с распространенными взглядами, рассматривая человека на той ступени развития, которая, по его мнению, предшествовала образованию общества. По его теории, люди от природы были равны, и для них естественным отношением было военное положение. Из этого хаоса борющихся сил общество было выведено не какой-либо прирожденной добродетелью