Безглавый торс – табула раса. Для неверующего он не более чем кусок спящего камня, но для того, кто верит именно в этого бога, он становится чем-то вроде зеркала, в котором отражена вся жизнь. Так и Рильке, играя на недостающих фрагментах изломанной, анонимной статуи создал «Архаический торс Аполлона», почти идеальный сонет, эту наиболее цельную из всех поэтических форм.

Архаический торс Аполлона

Нам недоступна голова, где зрели

глазные яблоки. Но торс недаром

исходит, словно канделябр, тем жаром,

в котором бога взор, пусть еле-еле,

всё ещё виден. А не то б овал

груди так не слепил бы, и улыбка

не появлялась в устремленье гибкой

линии чресл к зачатью всех начал.

Не то б обрубок видели мы, плеч

столь прозреваемый обвал, и течь

не мог, отливом меха, камень спетый;

и не ломался бы лучей границей,

переливаясь как звезда: везде ты

ей зрим. Как жить? Ты должен измениться.

Камень словно говорит голосом Родена, оракула, которому Рильке задавал когда-то всепоглощающей важности вопрос: «Как мне жить?» Тогда Роден ответил ему: «Трудиться, неустанно трудиться». И в первых строках своего стихотворения Рильке, по всей видимости, еще подчиняется этой директиве. Вместе с читателем он отправляется в странствие по разным частям тела статуи: глаза, грудная клетка, бедра, место, которое некогда отвечало за воспроизведение жизни.

Но затем встреча выходит за рамки одностороннего наблюдения: у Аполлона появляется свой взгляд. Статуе не нужны глаза, чтобы видеть, рот, чтобы говорить, или гениталии, чтобы зачинать, – свое рождение она носит внутри себя, подобно тому, как Мальте носил внутри себя свою смерть. И пока Аполлон и Рильке вглядываются друг в друга, разрушая разделяющие их барьеры, поэт начинает делиться с миром опытом, который дала ему эта встреча, облекая его в форму стиха.

И тут ему приходит в голову, что просто стихотворения тут недостаточно. Иначе сонет оборвался бы как раз перед той поразительной последней строчкой, и поэт так и остался бы покорным долгу связным между предметом и читателем, секретарем Бога. Но Рильке уже недостаточно просто видеть. Ему нужны новые глаза. Ему необходимо не просто быть в присутствие Бога, он сам хочет стать творцом. В обращении Аполлона к поэту происходит окончательное слияние объекта и наблюдателя, читателя и автора. Теперь это новое существо может говорить; оно становится совершенным. Рильке признал искусство, дал своему богу жизнь, и это изменило его.

В ту зиму, когда Рильке закончил «Аполлона», прервал свое четырехлетнее молчание Франц Каппус. Он прислал Рильке письмо из отдаленного армейского гарнизона, в котором сообщал, что принял решение стать военным. Поэзию он оставил навсегда.

В своем десятом и последнем письме к молодому поэту Рильке отвечал, что вспоминал о нем в последнее время и рад получить от него известие. Удивительно, но Рильке писал, что радуется даже больше самого Каппуса перемене участи последнего. «Я рад, что у вас теперь есть устойчивое, ясное существование, звание, мундир, служба, все приметы ощутимой и определенной реальности».

Такой смелый карьерный разворот, продолжал Рильке, гораздо предпочтительнее тех «полухудожественных» профессий вроде журналистики или критики, в которых часто оседают поэты. Все это не более чем жалкие попытки удержаться в искусстве, примазавшись к творчеству других, в то время как для Рильке любой художник, творящий вполсилы, лучше бы не творил вовсе. Пусть лучше займется конкретным делом, например, пойдет служить в армию, как Каппус, что, по мнению Рильке, поможет ему хотя бы не потерять связи с «грубой реальностью».

Рильке, возможно, был бы разочарован, узнав, что несколько лет спустя Каппус станет-таки сотрудничать с газетами, сначала с «Белградскими новостями», а позднее публиковаться в «Ежедневнике Баната». Да и сражаясь в годы Первой мировой на Восточном фронте, Каппус написал несколько приключенческих романов, в том числе «Красного Всадника», по которому в 1935 году был сделан фильм. Позднее Каппус признал, что «жизнь завела меня в ту самую область, от которой теплая, нежная и трогательная забота поэта стремилась меня удержать».

Но ничего этого Рильке так и не узнает, а в последнем письме к Каппусу, входящему в новую стадию своей жизни, он писал о том, что надо довериться своему одиночеству и тем ночам, когда он будет один среди «пустынных холмов». Поэт повторял расхожую мудрость о том, что человеку, чтобы чувствовать себя в мире как дома, нужно «время от времени оставаться наедине с большими природными феноменами».

И все же в последних строках этого письма Рильке удивительным образом переворачивает с ног на голову ту доктрину, которую он так долго проповедовал Каппусу. Он отвергает жесткий, ультимативный выбор Родена между жизнью и искусством, моля молодого поэта не сожалеть о своем решении оставить поэзию ради более устойчивой жизни – ведь «искусство это тоже всего лишь способ жить».

Глава 15

Аукцион по продаже «Отеля Бирон» был назначен на конец июня 1909 года. Ожидалось, что одряхлевший особняк приобретет застройщик, снесет и построит на его месте более современное и востребованное здание.

«Вообразите потрясение и возмущение, охватившие старого художника, когда ему сообщили об этом! Его любимый “Отель Бирон” обречен разделить судьбу столь многих памятников старины Парижа и пасть жертвой коммерческого вандализма», – писала о возможной реакции Родена на эту новость Сильвия Бич, будущая владелица книжного магазина «Шекспир и Компания».

Потрясение и возмущение – это еще мягкое описание чувств, нахлынувших на Родена, когда он узнал о планах правительства разрушить его студию и «зачарованный приют», как называла их тайное гнездышко Шуазёль. В старину короли лично приглашали художников жить в своих дворцах; теперь же собственная страна хочет выбросить его на улицу. Но он, Роден, не потерпит такого унижения, он будет бороться до последнего!

В конце 1909 года Роден обратился к одному из городских советников с деловым предложением. После смерти все его работы отойдут в дар государству, включая все статуи «в гипсе, мраморе, бронзе, камне, а также мои рисунки и моя коллекция древностей», если в особняке будет открыт Музей Родена. При одном условии – пока он жив, он должен жить в этом особняке. Художник указывал на то, что его произведения уже обрели постоянный дом в Америке, в Метрополитен-музее, и подчеркивал, что его страна должна сделать для него, по