Но теперь Роден испытывал примитивный, неприукрашенный страх перед умиранием плоти. «Все то, с чем он, как мне казалось, примирился еще лет тридцать тому назад, вдруг обрушилось на него теперь, когда он стар и не имеет больше энергии сопротивляться. Вот он и обратился за помощью ко мне, человеку более молодому», – говорил Рильке.

Теперь, когда его состарившееся тело не могло уже совершать ту работу, которую оно привыкло совершать, неосуществленные замыслы нахлынули на него со всех сторон. Его скульптуры производились теперь сериями без всякого его участия, копии известных работ выполнялись в загородных мастерских. Ему самому оставалось только делать наброски да развлекать гостей в «Отеле Бирон». Это-то и было в глазах Рильке страшнее всего – Роден заскучал. «Как-то раз он пришел ко мне сюда, в мою студию, и сказал: “Мне скучно”, – рассказывал Рильке Кесслеру. – И как только он это вымолвил, я увидел, как он на меня взглянул, – коротко, украдкой, почти со страхом, как будто хотел знать, какое впечатление произведет на меня это его признание. Он скучал и сам, казалось, не понимал, что с ним происходит».

В прошлом Родену никогда не составляло труда сосредоточиваться на объекте сколь угодно долго. Знать, что собственный разум ему изменяет и не иметь власти над ним, – вот что особенно ужасало его в старости. Причем теперь это стало очевидно всем. Соседи часто видели, как он бродит вокруг «Отеля Бирон», бормоча что-то себе под нос. Важные письма он рассовывал по карманам и не вспоминал о них по нескольку недель, забывал, кому из своих работников он заплатил, а кому нет, не помнил и если ему были должны денег. Вещи он бросал куда попало, потом начинал искать, перетряхивал все ящики и кричал, что его обокрали, даже когда речь шла о каких-нибудь мелочах, вроде свечки или коробка спичек. Если он забывал взять с собой в сад блокнот, озаглавленный «Мысли», куда записывал свои размышления обо всем на свете, от природы античных богинь до анатомии быков, то писал свои заметки прямо у себя на манжетах. И когда Бере затевала стирку, он кричал: «Что ты делаешь? Господи, мои манжеты!»

Поэт не мог больше наблюдать, как его учитель превращается в жалкую развалину. Когда было вывешено объявление о продаже «Отеля Бирон», «остальные, как я слышал, безутешны и поочередно теряют время в бесплодном сопротивлении. Я же радуюсь», написал он княгине Турн-унд-Таксис.

С какими только богами не сравнивал Рильке Родена за минувшие годы. Сначала он был для него «восточным божеством, сидящим на престоле», подобным статуе Будды, который медитировал на вершине холма у дома художника в Мёдоне. «Он – центр мира», так он самодостаточен и одинок, говорил о нем Рильке.

В другой раз скульптор напомнил поэту Бога из Книги Бытия. Когда он лепил руку, которая «одна в пространстве и не является больше ничем, только рукой. И бог создал за шесть дней только руку, и заполнил пространство вокруг нее водой, и поднял над ней свод неба. Когда все было закончено, бог был доволен, и это было чудо и рука».

В последнее время Рильке стал называть Родена «богом древности» и впервые не рассматривал это как комплимент. Некогда Роден казался ему наследником великих традиций древних в искусстве; теперь же они держали его в плену. Он стал одряхлевшим богом. Его ждал неизбежный упадок, как ждет он всех «Слишком Великих, Возносящихся над другими, Божественных», писал Рильке.

В постскриптуме письма к Вестхоф, написанного сразу после его воссоединения с Роденом в «Отеле Бирон», он размышлял о том, как начнется его собственный путь к «божественности». Он больше не мог просто стоять и восхищаться Роденом, впитывая в себя лучи его славы, как деревья впитывают лучи солнца. Пора было прокладывать собственный путь к небу. В письме к Вестхоф он сравнивал себя с собирателем трав и грибов. Теперь, когда у него уже накопился достаточный их запас, он сварит из них смертельное зелье и «поднимет его к небу, прося утолить его жажду и дать ему ощутить божественное величие, текущее по жилам».

Ницшеанские мотивы в этом письме, по-видимому, не случайны. У Рильке был экземпляр книги «Так говорил Заратустра», который он, судя по его многочисленным пометкам, часто перечитывал и в котором содержится знаменитое наставление Ницше ученикам, рискнувшим стать подражателями своего учителя: «Плохая награда учителю, если его ученики так и остаются учениками. Почему вы отказываетесь разорвать венок мой? <…> Теперь я призываю вас потерять меня и найти себя; и только тогда, когда все вы отречетесь от меня, я вернусь к вам».

Письмо Рильке отражает его намерение завершить свою литературную трансформацию из ученика, которым он начинал работу над «Новыми стихотворениями», в Блудного Сына, который стал автором «Мальте». Теперь он готов был сделаться Отцом. Той весной, когда Рильке отказался от встречи с Роденом, им были написаны слова, которые положат начало этой метаморфозе.

В какой-то момент – мы не знаем, ни где, ни когда это было, – Рильке увидел скульптурное изображение Аполлона: обнаженный торс, без рук, без головы. Возможно, это была работа Родена или Микеланджело. А может быть, и сам прославленный «Аполлон Бельведерский». Некоторые считают, что это был мускулистый торс некоего юноши из античного города Милет, который выставлялся в Лувре как раз в то время, когда Рильке был в Париже.

Одним словом, каков бы ни был источник вдохновения, Рильке решил избрать Аполлона, греческого бога-покровителя поэзии и музыки, родоначальника всякого искусства, темой стихотворения, написанного им в ту весну. Символ творческого дерзания превратился под пером Рильке в известную историю преображения, «Архаический торс Аполлона».

Рильке понимал, что главное достижение божества состоит в сотворении человека. Однако прошел год с тех пор, как Рильке в последний раз экспериментировал с человеческой формой в стихотворении «Альцест» и нашел свои отношения с моделью «все еще неверными». Вместо того чтобы продолжать эксперименты, он еще некоторое время занимался «цветами, животными и пейзажами». Но год спустя «Аполлон» станет для Рильке тем же, чем стал в свое время для Родена «Бронзовый век», его первая полномасштабная фигуративная работа.

Для поэта метафизического, стремящегося обосноваться в мире физического, тело бога, заключенного в камне, было подходящей метафорой. А обезглавленного, изломанного бога он вполне мог выбрать по той же причине, по которой Роден часто отсекал своим фигурам головы, а вместе с ними и наиболее экспрессивные черты человеческой анатомии. Фигура без лица не может ни подмигнуть, ни подсказать суть замысла. Но для Рильке подвергнутые ампутации тела