жалость к своей участи. Горе можно было лишь заесть, что я и делал с достойным лучшего применения усердием. У меня даже не было под рукой завалящей книги — всё отнял безумный ветер, унесший дом.

Прошло около недели, я сподобился-таки собрать половину цыплят и даже похоронить их за лесопилкой, а тушу мула сжег дотла. Как раз тогда появился тот скользкого вида парень в повозке.

— Здравствуй, юноша, — привечал он меня, слезая наземь. — Ты, надо полагать, Бастер Фогг?

Я сказал «да, так и есть», и вблизи увидал, что шикарный черный костюм и шляпа на этом парне были еще более дорогие, чем мне виделось издали. Шляпа и костюм были черные как уголь, а на брюках имелись такие острые складки, что ими, казалось, можно перерезать горло. Парень весь расплылся в улыбке — у него, казалось, было больше зубов, чем плиток на мостовой главной улицы.

— Рад, что застал тебя дома, — сказал он, снял шляпу и прижал к груди, будто читая про себя молитву.

— Чем могу быть полезен? — спросил я. — Может, хотите зайти в палатку? А то холодно.

— Нет-нет, не стоит. Я займу минуту, не больше. Меня зовут Джек Парди. Я городской банкир.

Как только он это сказал, я сразу понял, чего ждать. Слышать мне его слова не хотелось, но я все равно их в итоге услышал.

— Пришел срок уплаты по счетам твоего отца, сынок, и мне неприятно сейчас, в такое неподходящее время об этом говорить, но пойми… скоро мне те деньги понадобятся. — Он взял маленькую паузу, стараясь показаться великодушным. — Скажем, завтра, в полдень. Хотя бы половина суммы.

— У меня нет ни пенни, мистер Парди, — ответил я. — У папы были деньги, но все унесло бурей. Если дадите мне время…

Он надел шляпу и погрустнел, будто это у него вдруг не стало дома.

— Боюсь, что не могу, сынок. Очень жаль. Таков мой долг.

Я снова рассказал ему о деньгах, которые улетучились, о том, как папа копил их, продавая всякую всячину во время фермерского сезона, выполняя разную работу и все такое, и что я мог бы заняться тем же самым, если бы он дал моей ноге время зажить, а мне — время найти работу. Ища в этом госте хоть какие-то крохи простого человеческого сочувствия, я рассказал о том, как моего отца пригвоздили к креслу-качалке вилы, а маму сдуло, будто хилую стопку бумаги с конторского стола. Кажется, рассказ вышел проникновенным — когда я умолк, обратил внимание, что глаза у Парди вроде самую малость влажные.

— Это, — произнес он дрожащим голосом, — без сомнения, самая печальная история, которую я когда-либо слышал. Конечно, я все знал об этом, сынок, но почему-то, услышав это от тебя, последнего оставшегося в живых из семьи Фогг, я проникся и ужаснулся без меры…

Он чуть не поперхнулся на последних словах, и я решил, что неплохо его раскусил, поэтому добавил, что у нас, Фоггов, есть гордость и все такое, и что я никогда не оставлю неоплаченным долг, если он только даст мне время скопить денег. Когда Парди вытер слезы тыльной стороной ладони, то взглянул на меня в упор и на голубом глазу выдал, что даст мне время до завтрашнего вечера, а не до полудня — это по-божески, в конце концов, дать молодому человеку, через многое прошедшему, небольшую поблажку. — Но… — Тут я чуть не поперхнулся. — Этого мне все равно не хватит.

— Прости, сынок, но это все, что я могу сделать. И даже это идет вразрез с мнением банка. Я и так немало подставляюсь, помогая тебе…

— Ты же сам и есть банк, Парди, — выдал я ему в лицо. — Кого ты хочешь обмануть? Все люди, живущие здесь, знают — у банка нет никакой управы выше тебя.

— Я понимаю глубину твоего горя, твоих мучений, — сказал банкир, совсем как герой какого-нибудь дешевого романчика, из тех, что папа изредка почитывал, — но долг есть долг, дело есть дело.

— Да, ты это уже говорил.

— Рад, что ты услышал. — С этими словами мистер Парди повернулся и пошел к своей повозке. И уже у самой повозки обернулся ко мне, стоявшему в упоре на костылях, и добавил: — Говорю тебе, сынок, это самая печальная история, которую я когда-либо слышал, история поистине трагическая! Никогда не смогу ее забыть — она так и будет висеть у меня над душой. До самой смерти, клянусь тебе. — Он постоял немного, поставив ногу на ступеньку повозки, и вид у него был такой же подавленный, как у молодого петушка, которому не дали зайти в курятник, а потом вскарабкался наверх и легонько щелкнул кнутом поверх голов лошадей. Должно быть, в его глазах стояли слезы — ведь когда он развернул повозку, колесами с левой стороны покатился аккурат по могиле моего отца.

Что ж, фермерская доля отвернулась от меня в самом начале. И вот что скажу — прямо там и тогда я решил не приводить разоренный участок в порядок. Более того, я пошел и выкопал всех похороненных недавно цыплят и раскидал их по старым местам. Возвращаясь в палатку, я думал лишь о том, что зря сжег тушу мертвого мула — пускай бы тоже валялась на виду.

Самым разумным было пойти к мистеру и миссис Паркс — почти сутки на костылях, — но я просто не мог. Я решил отправиться в город, найти там работу и начать собственный путь. Конечно, нужно было что-то делать, пока заживает нога — с ней хорошую работу мне вряд ли удастся найти.

Я прикинул, что если отправлюсь рано, завтра же утром, то смогу добраться до города к ночи, и плевать, что я привязан к костылям. Наверное, пару раз упаду, пару раз разобьюсь в кровь — какая, в сущности, разница.