— Вы были в такси с этим человеком, — продолжал доктор. — Один из людей из той машины уже умер. Это вы убили его!

Мое выражение лица оставалось бесстрастным, я старался ни малейшим намеком не выдать то, что я вспотел и встревожен. Что за чушь он несет? Когда мы уезжали, с ними все было в порядке. Может, у толстяка случился инфаркт после того, как я вытащил его из машины? Я попытался представить, как мог погибнуть кто-то из пассажиров, но на ум ничего не приходило. Он, должно быть, блефует, очередная уловка, чтобы заставить меня раскрыться.

Эта словесная война выматывала меня, но в одном я был уверен: полицейский меня опознал, причем прихватил с поличным.

— Где остальные ваши сообщники? — Продолжил он, когда полицейский вышел из комнаты. — Вы должны помочь нам, если хотите выжить.

— Клянусь вам, я не знаю, — умолял я, снова принимая покорный вид и отчаянно пытаясь заставить его поверить мне. — Когда мы вышли из такси, было много стрельбы, было так темно, что я очень испугался. — Я посмотрел на двух других допрашивающих. — Я всего лишь медик; я отделился от них и с тех пор их не видел.

Эта линия допроса была одновременно и обнадеживающей, и удручающей. Она заставила меня поверить (как потом выяснилось, ошибочно), что иракцы до сих пор больше никого не схватили. Но, с другой стороны, это заставило меня почувствовать себя в своем собственном затруднительном положении еще хуже, еще более одиноким.

Без всякого предупреждения один из тайных полицейских выхватил у своего спутника папку-планшет и бросился ко мне. Его ярость была очевидной.

Удар! Тыльной стороной ладони он ударил меня по голове, после чего разразился тирадой на арабском, выплюнутой мне прямо в лицо. Если это и была игра в хорошего и плохого полицейского, то у них она определенно не задалась.

— Мистер Майкл, — вмешался мягкий голос разума из двери позади меня, — вы не помогаете нам. Вы не помогаете себе. Почему вы продолжаете нам лгать? Мы знаем, что вы входите в состав израильского отряда коммандос, и пробираетесь в Ирак как террористы, чтобы ранить и убивать невинных иракцев, женщин, детей, стариков. Почему бы вам просто не признаться в этом, и тогда мы сможем позаботиться о ваших ранах?

Не видя этого нового дознавателя, я ответил:

— Я постоянно говорю вам всем, что я не израильтянин. Я не коммандос, я лечу людей, я медик. Я в Ираке не для того, чтобы кого-то убивать.

Они уже начали меня запутывать, и я с трудом поспевал за ними. Казалось, не было ни одной части моего тела, которая бы не болела, и у меня стал болеть разум. Я чувствовал себя очень, очень уставшим, не имея ни малейшего понятия, сколько крови я потерял, но вялость в моем теле говорила о том, что организм с трудом справляется с возложенными на него задачами.

Новый инквизитор обошел вокруг и встал передо мной — еще один араб в костюме, держащий тлеющую сигарету между третьим и четвертым пальцами правой руки. Невысокий и коренастый, с неизменными усами Саддама, он, несомненно, окончил ту же школу, что и двое других полицейских в этой комнате. Кроме того, он определенно был боссом.

— У нас есть столько времени, сколько потребуется. Вы будете нашим гостем здесь очень долго, так почему бы вам не начать сотрудничать, и не рассказать нам то, что мы хотим знать?

Избиения были не такими частыми, сейчас в них не было необходимости — мое состояние было таково, что продолжение побоев только помешало бы их попыткам получить связные ответы.

— Сколько таких наемников, как вы, действуют сейчас в Ираке? Когда израильтяне собираются вторгнуться? Вы нам не помогаете. Вы лжете о том, почему вы в Ираке! Почему вы бомбите наших женщин и детей? Вы, евреи, никогда не сможете победить иракский народ. — Вопросы продолжались на одну и ту же тему, с небольшими вариациями, но всегда можно было рассчитывать на то, что в уравнение войдет Израиль.

Я потерял счет времени, казалось, что постоянному обстрелу со всех сторон не будет конца, а мои повторяющиеся отрицания не принимаются. Я не мог понять, почему их допросы были такими туманными. Не было никакой логической причины продолжать допрос, несмотря на то, что так мне было легче скрыть свою профессию.

Они не ослабляли своего желания доказать, что именно Израиль является истинной причиной моего присутствия в Ираке, как будто любые другие тактические или оперативные знания, которыми я мог обладать, не имели никакого значения. Возможно, вероятность того, что простой рядовой может обладать информацией, представляющей какую-либо ценность, была для них непостижима, и следующим лучшим вариантом действий было обвинить меня в американо-израильском заговоре с целью вторжения в их страну.

Тот факт, что другие арабские страны — например, Саудовская Аравия и Кувейт — оказались настроены против Ирака, не входил в их планы. Такое признание не могло быть сделано, это было невозможно. Все было направлено на антиамериканскую и антиизраильскую риторику.

Через несколько минут после ухода полицейских вернулся дружелюбный санитар и выкатил мою каталку в коридор, оставив меня с двумя охранниками. Сержант, к моему облегчению, либо решил, что он больше не требуется, либо ему нужно было поспать, поэтому он исчез, и больше я его не видел.

Коридор не сильно отличался от комнаты, которую я только что покинул; главное отличие заключалось в том, что облупившаяся краска была цвета магнолии, а не бледно-голубой. Меня припарковали рядом с дверями главного входа, что давало возможность тем, кто еще не сделал этого, подойти и хорошенько рассмотреть своего врага.

Вскоре меня снова перевезли на колесах в соседнее помещение, которое служило полевым госпиталем. В центре комнаты висел единственный светильник, под которым располагался длинный черный операционный стол, все еще покрытый засохшей кровью. Рядом со столом стояла тележка из нержавеющей стали, заваленная различными хирургическими инструментами, а пол был усеян многочисленными выброшенными повязками, шовными иглами и окровавленными бинтами. Все это доверия не внушало, но к этому моменту мне было уже все равно — я просто хотел, чтобы наконец-то разобрались с моей ногой.

Двое охранников перенесли меня на операционный стол, радостно болтая в процессе между собой. Думаю, они наконец поняли, что вероятность того, что я попытаюсь сбежать или причинить неприятности, ничтожно мала. После шестнадцати с лишним часов непрерывного использования наручники наконец-то были сняты, и я с благодарностью помассировал свои руки и запястья, опухшие от сдавливания.

В палату вошла молоденькая, не старше 18 лет,