они погибли. Я должна была дать им жизнь, а принесла лишь боль, заточение и смерть. И вот теперь ты. За последние десять дней ты пережила больше, чем многим выпадало за всю жизнь. Всё из-за меня! Я — эгоистичная дрянь, веками живущая ценой чужих жизней.

— Это неправда. Ты не виновата, что всё так сложилось! Ты не виновата, что после тысячелетий плена оказалась на свободе и попала в меня! Да ты мне вообще жизнь тогда спасла! — я пыталась достучаться до здравого смысла Рогнеды, но та, похоже, скатывалась в истерику и не обращала внимания на мои доводы.

— Не я тебя спасла, — прошептала княжна, по-детски шмыгнув носом. — Тебя спасла Курма, а затем Лати. Но больше никого нет. Понимаешь? Всё! Закончились! Остались только мы с тобой! Если у обелиска от меня была хоть какая-то польза, то там на скале я ничего не могла сделать! Ни-че-го!

Она практически кричала, отвернувшись от меня и закрыв лицо руками. Свет уличного фонаря едва рассеивал тьму в палате, однако я видела княжну так же ясно, как среди белого дня. Плечи её вздрагивали от сдерживаемых рыданий.

У меня выступили слёзы, хотелось обнять Рогнеду и вместе с ней разреветься. Я понимала её как никто другой. Она боялась, и я боялась. Даже постоянные кошмары с одинаковым сюжетом не смогли притупить страх смерти. Видеть, как умирают, и само́й умирать. Чудом отразить внушение в реальности, чтобы сдаваться ему на милость несколько раз за ночь. Победа, если она и была, обрела явный привкус ужаса и беспомощности. Победа ли это?

— Иди ко мне, будем реветь вместе, — позвала я, шмыгнув носом, как до этого княжна, — рыдать вместе, оно, знаешь ли, приятней.

Я чуть сдвинулась к краю кровати, освобождая место со стороны окна. Рогнеда удивлённо смотрела на меня сквозь слёзы, не понимая, что от неё хотят.

— Ложись, — похлопала я рукой рядом с собой, — у человеческих девушек-подруг, есть традиция устаивать слёзоразлив хором, если кому-то плохо. Это как поддержка и психологическая помощь.

— У меня не было подруг, — глухо призналась княжна.

— Теперь есть, — безапелляционно отозвалась я на это замечание. — Так-то мы — родственницы, судя по всему, очень далёкие, можно сказать, почти сёстры.

Рогнеда в нерешительности смотрела на пустующее место, но всё-таки сначала присела на край кровати, а потом и вовсе улеглась мне на плечо. Странное дело, но мне показалось, что я почувствовала дуновение ветерка при её движении. Какое-то время она молчала, а потом совсем тихо спросила:

— Ты же понимаешь, что в следующий раз нам может не повезти, и мы умрём?

Я кивнула, боясь отвечать. Пока слова не сказаны, они вроде бы как и не имеют силы, не обретают скелет из страхов, печали и затаённой боли.

— Живи своей жизнью, забудь обо мне, об оборотнях, о клятвах. Остановись и просто живи! Живи за меня и за себя, за те двенадцать ипостасей. Живи сча́стливо, дыши полной грудью, люби! — выпалила княжна на одном дыхании. — У тебя есть настоящая семья, которая любит тебя и не даст в обиду. Они всегда поддержат и помогут, а не будут использовать в своих целях. Они понимают и принимают тебя такой, какая ты есть.

Столько горечи было в её словах, столько невысказанной боли и смирения, что у меня снова потекли слёзы.

— А как же ты? — я с трудом сглотнула комок в горле, страшась следующей фразой разрушить все надежды княжны на одну короткую человеческую жизнь вместе со мной. — Ты же умрёшь. Гораздо раньше. Растворишься во мне.

— Ну и пусть. Пусть лучше так, чем угробить нас обеих.

Я чуть склонила голову, чтобы рассмотреть Рогнеду. Гордый профиль, упрямо поджатые губы, подрагивающие от сдерживаемых слёз, сгорбленная фигура. Тяжёлый вздох невольно вырвался из моей груди.

— Гвардия умирает, но не сдаётся. И мы не станем. Ты мне как минимум дважды жизнь спасала. Долг платежом красен. Поговорим с отцом, что-нибудь придумаем.

* * *

За три дня врачи так и не смогли найти у меня ничего, кроме крайнего переутомления. Под Новый год меня выписали. Но праздник мы почему-то отмечали не дома, а в затерянной деревушке в лесной глуши Новгородской области. Приземистая деревянная избушка, с виду похожая на домик Бабы Яги, внутри оказалась комфортабельным коттеджем с небольшой столовой, собственной баней и двумя жилыми комнатами. Себе я выбрала крохотную спаленку под самой крышей, из окна которой открывался вид на заснеженное лесное озеро.

Вечерами мы ужинали у горящего камина, беседовали, шутили, дурачились, как в детстве. Очень часто я засыпа́ла там же в кресле, не в силах подняться к себе в комнату. Тогда сквозь сон я чувствовала, как отец поднимал меня на руки и относил в спальню. Днём мы гуляли по лесу, родители катались на коньках, а я — на санках или ватрушке. Этот лес был так не похож на якутский, что я невольно сравнивала высоту деревьев, бисер морозных кружев и глубину сугробов. Мысли то и дело возвращались к ирбисам. Чем у них закончилось противостояние? Всё ли в порядке с Бэдэр? Жаркие воспоминания с Бааром я загнала в затаённый уголок собственной души, убеждая себя, что нежные взгляды во время утреннего завтрака мне просто привиделись.

Мама тактично не задавала лишних вопросов, ожидая, когда я сама захочу поделиться произошедшим. А вот с отцом однажды вечером разговор вышел долгим и обстоятельным.

Оказалось, что пепельного гипнотизёра я всё-таки достала, пять попаданий из шести. Бойня прекратилась, но тяжелораненными оказалось больше половины всех оборотней. Часть разместили в лазарете внутри скального массива, часть вертолётом доставили к Хааннаахам. Я этого уже не помнила, хотя, как оказалось, летели мы вместе. На этом отец оставил Хааннаахов разбираться со своими внутренними делами и увёз меня куда подальше.

Я лежала, растянувшись на диване с головой у папы на коленях. Он гладил меня по волосам, раскладывая кучеряшки вокруг головы, словно царскую корону. Папуля умел слушать, не перебивая, давая возможность высказаться, собраться с мыслями и поделиться самым важным. В детстве я почти полностью умещалась у него в объятиях, а сейчас старая привычка снова вынырнула из памяти.

Так спокойно и защищённо я не чувствовала себя нигде и никогда. Отец всегда был для меня незыблемой стеной, защищающей, но не перекрывающей кислород. Он учил тому, что считал нужным и правильным, оставляя пространство для моих собственных