исключение. В ту же ночь, когда Адам Чарторыйский беседовал с Анной, ему донесли о сути предложений князя. Вот такие у магнатов верные слуги! Если бы не ходили в дерюге, может быть, и не польстились бы на лишний грош. А так – зря ее сиятельство приучила себя смотреть сквозь горничных и лакеев. Зря видеть только тех, кто принадлежит к ее кругу. В стенах есть мыши, а у мышей уши.

Разговор с княгиней Изабеллой дал плоды: они задергались, попытались объединиться. Теперь его ход.

Александр Христофорович вдруг испытал мгновенное возбуждение. Радость от заваривавшейся каши. Раньше такое случалось только в хорошей сшибке. Когда смерть – своя или чужая – дрожит на стальном кончике сабли… А благодетельница предупреждала, что и шахматы способны приносить удовольствие. Он, дурак, не верил. Ан приносят.

Приключения же взахлеб надобно оставить Жоржу. Даже, например, Маврикию. Или приключаться по возрасту. А то вот… Бенкендорф вспомнил о приблудной графине Апраксиной и поморщился. Не стоило, нет не стоило. Лизавета Андревна не одобрит. Да и он сам одобрял ли?

Слава богу, сейчас очень занят, есть о чем подумать, отодвигая случайный, лично ему ненужный роман в сторону. Надо рвать. «Пусть хоть на этого Северина клюнет!» Кстати, кто такой Северин?

Северином оказался как раз муж Яны. Станислав Северин. Приезжим из Петербурга дамам представлялся вторым именем. Тоже, видно, хотел короткого, без обязательств приключения. Встряхнуться, оживить сердце. Александр Христофорович это понимал и не осуждал. Но придется сейчас Северину попрыгать. И все не в ту сторону, куда он нацелился!

– Рад познакомиться с дальней родней. – Бенкендорф нашел Вонсовича в канцелярии великого князя, где тот коптил потолок с самого назначения Константина командующим польскими войсками. Бывший наполеоновский офицер, переводчик Великой армии, таких тут имелось много.

Вонсович недружелюбно уставился на гостя.

– Чем могу служить? – он грузно приподнялся из-за стола, но не протянул Александру Христофоровичу руки. Тот опять был в голубом мундире.

Бенкендорф снова же сел сам, без церемоний.

– Хотел лично засвидетельствовать почтение родне жены, – он делал вид, будто не замечает откровенной неприязни поляка.

– О чем вы говорите? – насторожился тот. Узнают, что генерал в родстве с русскими, с самим шефом жандармов, перестанут и покурить-то вместе звать, не то что отобедать! Вонсович опасливо покосился по сторонам.

– Ну как же! – Александр Христофорович продолжал изображать жизнерадостного недоумка. – Моя супруга Донец-Захоржевская родом из-под Харькова. А вот ее тетка по мужу – Дунина. Вы же Дунин-Вонсович. – Гость помедлил и бросил: – Ветка вашего рода, только на нашей земле.

«Эта земля наша!» – чуть не взвился генерал. Нужны ему такие родственники! Дунины с прошлого века служат москалям, подбирают их объедки. Граница прошла, как ножом отрезало. Еще на Волыни много приличных семейств. Но под Харьковом совсем омоскалились.

– Я чего зашел. – Александр Христофорович понизил голос до доверительного хрипа. – Моему ведомству стало известно, что князь Адам Чарторыйский настолько потерял голову от вашей жены Анны, что готов расторгнуть брак и от нее требует того же. Дай, думаю, предупрежу родню. Ведь Вонсовичи Чарторыйским неровня. Здесь выбор очевиден.

По лицу бедного Северина было видно, что и для него выбор Анны очевиден. Не век же Тышкевич-Потоцкой ходить в Вонсовичах! Стать Чарторыйской для нее дело чести. Но он-то в таком случае на что будет жить? На генеральское жалованье? Из княжеской постели на соломенный тюфяк?

Бенкендорф оставил собеседника в гневе и смятении. Он был чрезвычайно доволен собой, воображая, как под гулкими потолками Мокотува раскатится обиженное: «А-а-анна!»

* * *

Имелся еще один фигурант дела, осложнить жизнь которому шеф жандармов считал своим долгом. Князь Адам Чарторыйский. Но, чтобы добраться до него, требовалось согласие государя: уж больно фигура заметная – покровитель всех недовольных, светило подзабытого сейма. Однако даже не эти ипостаси делали князя фигурой почти неприкасаемой, а сама щекотливость ситуации, в которую он попал много лет назад в связи с женитьбой на очаровательной Анне-Софии Сапеге.

Адам жил себе, в ус не дуя. А зря. Кто знал, мог играть.

Александр Христофорович вступил в гостиную – одну из сотен в Круликарне. Казалось, весь дворец состоит из одних залов и гостиных! Темное дерево по стенам. Потолочные балки с неизменной позолотой. Бархатная обивка мебели собирает пыль. Короче, безвкусица.

Его величество отдыхал после очередной схватки с братом. Лежал на видавшем виды диване, тихо стонал, ибо мигрени от разговоров с цесаревичем только усиливались и теперь посещали Никса каждый день. Государыня держала его голову на коленях, прижав длинные пальцы ко лбу мужа и время от времени встряхивая кистями рук, точно сбрасывая на пол боль императора.

Едва Бенкендорф появился на пороге, как она немедленно сделала губами беззвучное: «Тс-с-с-с». Николай приподнял тяжелые веки, понял, что свои, и только поерзал, показывая: мол, готов встать, если надо.

Не надо. Можно выслушать лежа.

– Его высочество опять кричал, – пожаловалась Александра Федоровна. – Неужели нельзя решить все дела мирно? Откуда у мужчин такая воинственность?

Бенкендорф заверил ее, что по-настоящему опасные собаки никогда не лают. Самое большое: угрожающе рычат. Если его высочество визжит, точно его режут, – такова его манера с детства, и указывает она не на воинственность, а на страх потерять то, чем привык распоряжаться.

– Распоряжаться не по праву, – вставил государь, пытаясь приподнять торс и снова падая на колени дорогой Шарлотты. – Мы с вами тысячу раз говорили о Литовском корпусе. Его существование в настоящем виде противоестественно. – Император все-таки сел. – Зачем им польский мундир и малиновые выпушки?

Дело было не так просто, как выглядело со стороны. «Литовцы» носили форму по польскому, а не по русскому образцу. Комплектовались из жителей Польши и белорусской шляхты, само их пребывание на землях, безвозвратно отошедших к империи, подчеркивало желание поляков вернуть Литву в границы королевства.

– Корпус будет иметь номер, как все в нашей армии, комплектоваться жителями центральных губерний и носить нашу форму. – Сообщил император то, что Бенкендорф и так сто раз слышал.

Было глупо спрашивать: «Вы сказали это Константину?» Только безвольного монарха подталкивают к решительному разговору. Никс сам знал, что делать. Поэтому Александр Христофорович спросил:

– И как он отреагировал?

– Кричал, – хором сказали государь с государыней, точно отвечали урок.

– Нет, правда. Благим матом, – Никс подавил смущенную улыбку. – Как будто я его живьем резал. Я чувствовал себя разбойником на большой дороге.

– Я прибежала с другого конца крыла, – подтвердила Шарлотта. – Он даже не соизволил поздороваться и так стукнул дверью, что лепнина посыпалась. Хорошо плечом не толкнул.

Бенкендорф знал, что Константин недолюбливал супругу государя с тех давних пор, как она была только великой княгиней и полностью завладела сердцем мужа. Возможно, цесаревич думал, что невестка украла у него брата. Возможно, винил в чрезмерной плодовитости – ведь именно благодаря рождению у нее сына покойный государь изменил решение и завещал трон этой счастливой семье, а не прежнему наследнику.

На взгляд Бенкендорфа, винить императрицу было ровным счетом не в чем. Константин говорил с ней любезно, но очень насмешливо, будто не принимал всерьез, и называл «мадам Николя» – по принадлежности, точно у нее нет собственного имени. Александр Христофорович понимал, что так цесаревич скрывает свою враждебность. К несчастью, Шарлотта понимала то же. Но что еще хуже – понимал ее