В этом контексте проект литературы факта, в свою очередь, начинает больше походить не просто на манифест позднего футуризма, но на полноценную эпистемологическую программу и медиафилософию[802]. В свою очередь, манифест Венского кружка «Научная картина мира» стилем и призывом к действию больше походит на полемический художественный манифест[803], хотя в нем присутствуют и отчетливые указания на принадлежность к конкретной философской традиции – эмпирико-позитивистской, что подразумевает укорененность всякого знания в опыте, и даже физикалистской, что основывает всякое научное знание на элементарных чувственных данных. От базового уровня физических объектов такая программа позволяла добраться и до социальных фактов, которые к тому моменту Дюркгейм уже предложил рассматривать как вещи[804]. Кроме этого, Карнап и Нейрат допускают аллюзии к «современным формам производства, которое становится все более строго механизировано и оставляет все меньше пространства для метафизических идей»[805], а также предвещают «форму организации личной и общественной жизни, образования, воспитания, архитектуры согласно рациональным принципам»[806]. Принципы научной организации труда соблюдаются логическими позитивистами и в самом научном производстве, которое, как подчеркивает Карнап, не задача одного творца, но коллективная конструкция согласно плану[807]. Как «одиночке-писателю смешно и думать о своей философской гегемонии рядом с этим коллективным мозгом революции»[808], так и научной философии смешно думать о метафизических постройках гегелевского масштаба, которые вплоть до середины XX века еще будут появляться из-под пера «универсальных интеллектуалов»[809].

В свою очередь, немало эпистемологических импликаций можно обнаружить и в борьбе эстетического и функционалистского лагерей в позднем Баухаусе. Как отмечает Карнап в дневнике после поездки в Дессау, левое крыло школы считает, что не только художественные теории, но и художественные объекты могут все еще содержать метафизику[810]. Так, к примеру, знаменитая лампа Баухауса[811], прозрачная по конструкции и делающая видимой всю свою электрику, оказывалась чрезвычайно дорогой в производстве. Индустриально вдохновленные формы требовали все еще довольно сложной ремесленной выделки, а всякая прозрачность стиля или его отрицание оказывалась стоящей так же дорого, как и сам стиль[812]. Аналогичное требование к языку, включая и исходившее от фактографии, оборачивается не желанной прозрачностью, но только бо́льшим числом ухищрений. Однако в 1929 году тезисы Карнапа перед аудиторией Баухауса и тезисы Чужака в первом сборнике материалов работников Лефа звучат не только безоговорочно прогрессивно, но и совершенно синонимично. Ср.:

1) не существует вещей вне опыта; (2) не существует никакой метафизики силы вне физики движения; (3) не существует никакой психологии, не укорененной в опыте; (4) не существует таких социальных объектов, как государство или народ[813].

Первое – решительная переустановка всей новой подлинно советской литературы на действенность. <…> Второе – полная конкретизация литературы. Никаких «вообще». Долой бесплотность, беспредметность, абстракцию. Все вещи именуются собственными именами и научно классифицируются. <…> Третье – перенесение центра внимания литературы с человеческих переживаний на организацию общества[814].

Эти программы могут показаться расходящимися в последних пунктах – там, где дело касается политики, но в 1929 году, когда тезисы «Научной картины мира» звучат в Баухаусе, директором которого является Ханнес Майер, марксистская концепция истории считалась основанной на эмпирическом опыте, тогда как неслучайно появляющиеся в лекции Карнапа концепты вроде Volk не позволяют сомневаться в политической заостренности «научной картины мира». Одним словом, логический анализ языка помогал бороться не только с метафизикой понятия «Бог», но и с конкретной политической партией – национал-социалистов[815].

Впрочем, по мнению основателя «дискурсивной сети 1900», не только логика, но даже грамматика сохраняет задел метафизики[816]. Продолжая пользоваться не столько протокольными предложениями, идеально соответствовавшими «интернациональному стилю», но обыденным[817] и, в частности, немецким языком, представители левой интеллигенции постепенно приближались к статусу «людей одного костра», первые отблески которого Третьяков зафиксировал в своих разъездах по Германии 1931 года, когда борьба с метафизикой в философии, орнаментом в искусстве и национал-социализмом в политике еще продолжалась.

Так, защищая Майера, последнего директора Баухауса, Нейрат ставит ему в заслугу, что тот «принес в школу не только общую научную картину мира, но боролся за новые формы жизни социализма»[818]. В его собственном случае протокольные предложения и графический язык тоже приобретают все более эксплицитную политическую окраску, хотя при этом его марксизм по-прежнему носит сциентистский и технократический характер, противопоставленный всякой философии, включая «позитивную». Так же, как и для фактографии, боровшейся с идеологией (прежних сюжетных форм) и бывшей при этом «литературой ленинской ориентации», Нейрат убежден, что логическим анализом можно бороться не только с метафизикой в науке, но и с (враждебной) идеологией в политике. Он даже планирует путешествие в Москву – не столько для идеологических дискуссий, сколько по делам своего универсального графического языка, он все еще считает возможным «воздерживаться от идеологических суждений и концентрироваться на техническом»[819]. К счастью или нет, но эта поездка не состоялась, а вот Майер, уже покинувший пост директора Баухауса, отправляется в феврале 1931 года в Москву в сопровождении учеников[820], чтобы заниматься строительством соцгородков при заводах Магнитогорска, Свердловска, Перми и Соликамска (которые с воздуха будет приветствовать Арагон в поэме «Ура, Урал!»)[821].

Когда год спустя, в октябре 1933-го, Немецкое философское общество будет отмечать избрание национал-социалистов – в присутствии, но не при участии логических позитивистов и марксистов в качестве своих членов, философия на немецком языке уже будет призвана не бороться с метафизикой, а удовлетворять смутные духовные нужды народа (Volk)[822]. Бой чести будет дан Венским кружком только на следующий год на Международном философском конгрессе в Праге, когда Баухаус уже закрыт, а Брехт, Беньямин и другие «люди одного костра» находятся в ссылке[823].

Карнап атакует витализм пленарного докладчика Ханса Дриша, а Шлик посвящает свое выступление критике тотальности, которая может быть артикулирована лингво-прагматически, но не подразумевает существования некоего целого, большего своих частей[824]. Эта отчаянная номиналистская атака, разумеется, целила в субстанциальность такой тотальности, как Volk, но могла резонировать и с упоминавшейся критикой тотальности у Лукача[825]. На этом круг «людей одного костра» замыкается, и нам остается рассмотреть лишь несколько отскочивших от него искр[826].

Глава 2 (Продолжение следует). Во Франции. Найденные объекты vs «вещи, обучающие участию»

В людях томятся ненаписанные книги, книги, которые они пережили, но не смогли изложить на бумаге. Задача писателя – помочь выйти этим книгам на