– Да, он определенно не папа, – говорю я так резко, что малышка дергается. Я снова понижаю голос. – Скоро ты увидишься с папой, Тедди. Большая Рита с ним говорила.

В том-то и беда. Папа еще не в курсе про малышку. Я со страхом жду момента, когда он узнает. Что, если он, как обычно, займет «принципиальную позицию» и заставит нас сразу же сдать ребенка в полицию, будто кошелек, найденный на тротуаре? Что, если он не захочет ее оставить? В Лондоне ждут соседи вроде Пикерингов, поглядывают через забор, перешептываются, обсуждая гольф, званые ужины и у кого садовник лучше. Разве там есть место найденышу? Я просто не представляю, как все это должно получиться. Мама, кажется, тоже.

Тедди снова принимается всхлипывать, теперь еще громче.

– Ох, Тедди. Подержи малышку, она тебя развеселит. Осторожно… Подхвати ее под шею. Да, вот так. – Тедди осторожно обнимает ее. – Понюхай ее макушку. Тебе сразу станет лучше. Обязательно. Обещаю.

Он вдыхает, а Леснушка лезет пальчиками ему в ухо.

– Пахнет йогуртом. – Тедди снова тянет воздух носом. – И Большой Ритой.

– Ну вот. Тебе ведь стало лучше?

– Немного. – Я вижу, что нет. Он просто пытается мне угодить. Я даже не уверена, что он все еще любит малышку так же, как раньше. Тедди серьезно морщит лоб, как маленький старичок. – Есть еще кое-то, Гера, – шепчет он.

У меня в голове что-то жужжит, как комар, которого слышишь, но не видишь.

– Что?

– Я слышал, как Дон сказал маме… – Он расстроенно выпячивает нижнюю губу. – «Давай сбежим вместе, Джинни». Прямо так и сказал.

– Ну, значит, он просто дурак, правда? Мама бы никогда этого не сделала. – Я обнимаю его и малышку и не хочу отпускать. Никогда. – Она бы никогда тебя не бросила, Тедди. – А меня бросила бы? Что, если ей больше не хочется быть матерью и она решила стать кем-то еще, как тетя Эди? От этой мысли под ногами будто раскрывается пропасть.

Плечи Тедди подрагивают под моей рукой. Мне больно видеть его таким расстроенным. Я отчаянно пытаюсь понять, что бы на моем месте придумала Большая Рита. Как бы она поступила?

– Жди здесь, Тедди. Не двигайся.

Пока я несу террариум из спальни, у меня нет возможности зажать уши руками, чтобы не слышать поросячьих звуков, доносящихся из-под маминой двери. Я осторожно опускаю его на ковер в гостиной.

– Та-да!

Тедди выпучивает глаза, бросает малышку на диван, как надоевшую игрушку, и садится на колени возле стеклянного ящичка – отмытый после пожара, он снова сверкает, только на петлях осталось немного сажи. Тедди заглядывает внутрь, широко раскрыв глаза и улыбаясь. Малышка издает радостный булькающий звук.

– Играешь в кукольный домик, Тедди? – Мы вздрагиваем, услышав голос Дона. Тот стоит в дверях и выглядит так, будто пробежал десять миль. Волосы торчат в разные стороны, на скулах красные пятна румянца.

Леснушка дергает ножками на диване. Тедди отползает от террариума, делая вид, что ему не интересно.

– Я ждал тебя. Чтобы пойти стрелять. Как настоящий мальчик.

Дон подходит к столику с напитками, наливает себе виски и выпивает залпом.

– Так-то лучше.

Над головой слышится шум – мама открыла краны в ванной. Тедди вскакивает с места:

– Я пойду собираться. Длинные штаны надевать?

Дон салютует ему бокалом:

– Ты быстро учишься.

Я закрываю дверь, чтобы Тедди ничего не услышал, и поворачиваюсь к Дону, скрестив руки на груди.

– Ты хочешь, чтобы мама от нас ушла! Тедди мне все рассказал.

– Ты, Гера, настоящая бунтарка. – Он даже ничего не отрицает.

– Ты не имеешь права указывать ей, что делать!

– Поверь, никто не указывает твоей матери, что делать. Кроме этого деспота, твоего отца.

– У нас было все хорошо, пока ты не приехал. – Мой голос дрожит. – У нас и у малышки.

Дон раздраженно косится на диван – Леснушка хнычет и царапает себя по щекам. Он снова переводит взгляд на меня, и его глаза опасно поблескивают, голубые, как стеклянные шарики Тедди, и такие же жесткие.

– Если у вас все было так хорошо, почему ты соврала матери, Гера? Зачем прятала от нее вещи? Не хочешь рассказать, что ты сделала с моим письмом?

Мой рот открывается и закрывается. Значит, мама все же не спала в ту ночь, когда я сидела у ее кровати в сумраке и шепотом делилась сокровенным. Мир накреняется. Она, наверное, меня ненавидит. Дон подходит ближе:

– И чем же ты, сплошное разочарование, а не дочь, могла осчастливить свою мать, Гера? Расскажи мне. – Он заносит руку.

Я понимаю, что он ударит меня, как ударил маму, но отказываюсь отступать. Я сжимаю руки в кулаки, скалю зубы и рычу, готовая дать отпор. Но, к моему изумлению, вместо удара Дон поглаживает меня по щеке, и это намного хуже.

– Гера, я поделюсь с тобой секретом. – Он смахивает с моего лица отросшую челку. – Твоя мама сама предложила побег. Не я.

Я пинаю его – будто срабатывает рефлекс. Попадаю в голень. Потом еще раз, между ног, по яйцам. Дон ревет, схватившись за пах.

– Ах ты, маленькая жирная…

Он прет на меня, раскинув руки, словно пытается поймать курицу во дворе, но я прячусь за креслом. Дон снова кидается ко мне. Я перепрыгиваю за другое кресло. Он большой, медленный и неуклюжий.

– А еще называешь себя охотником! – дразню я.

Малышка на диване издает булькающий звук, как будто она тоже смеется.

Все происходит как в замедленной съемке. Только что Дон пытался отдышаться, уперев руки в колени, а в следующую секунду уже изо всех сил обрушивает правую ногу на беззащитную цель, а я ничего не слышу, кроме собственного крика:

– Нет!

36

Сильви

– МНЕ БЫ ОЧЕНЬ хотелось знать, что случилось дальше, вот и все, – сонно произносит Энни, как будто мы не можем решить, стоит ли посмотреть еще одну серию на «Нетфликсе». – Ну, кто все-таки погиб в лесу в тот день. И почему.

– Мне тоже. – Я зеваю. Челюсть щелкает.

Шоссе несется мимо. У меня устали глаза, огни начинают размазываться. Ужасно хочется затуманить себе мозг огромным бокалом прохладного белого вина. Лондон уже сверкает в отдалении. Мы почти дома.

– Но, пожалуй, все это было очень давно. – Она отрешенно вздыхает.

– Очень, – твердо говорю я.

Не хочу, чтобы лесные тайны проросли в беременном теле Энни, как микроскопические споры грибов. Я хочу напитать ее хорошими, радостными мыслями. Поэтому не признаюсь, что какая-то часть меня осталась среди сырых мощеных улочек Хоксвелла и что прошлое не