Постепенно научившись уклоняться от ударов плеч и локтей прохожих, как на серфинге, лавируя в потоке вечно спешащих по двенадцати главным авеню и параллельным им стрит деловитых американцев, «самым добросовестным образом» посетив выставки, «важнейшие достопримечательности», музеи и центральные универмаги, голодный до всего интересного в мире искусства и антиквара европеец в какой-то момент почувствовал себя не в своей тарелке: «Мне нечего было делать в Нью-Йорке, а ничем не занятый человек был тут более неприкаянным в ту пору, чем где бы то ни было». Подцепив, как грипп, «чувство крайнего одиночества», он никак не мог избавиться и отстраниться от этого состояния психологического вакуума, необъяснимой пустоты, пока не нашел способа выйти из «положения» весьма оригинальным приемом:

«Я слонялся туда и обратно, словно судно без руля, по леденящим, продуваемым улицам. В конце концов, это чувство бесцельности моего хождения стало настолько сильным, что мне пришлось преодолевать его с помощью одной нехитрой затеи. Я придумал игру: бродя здесь один-одинешенек, внушил себе, будто я один из бесчисленных переселенцев, которые не знают, что им предпринять, и что у меня в кармане всего семь долларов. Делай то, что приходилось делать им. Представь себе, что уже через три дня ты должен начать зарабатывать себе на хлеб. Присмотрись, с чего здесь начинают пришельцы, не имеющие связей и друзей, как им удается быстро найти себе заработок? И я стал ходить от одного бюро по найму к другому и изучать объявления. Тут искали пекаря, там временного секретаря, которому надлежало знать французский и итальянский, здесь помощника в книжный магазин: для моего двойника это уже был какой-то шанс. И я взобрался по железной витой лестнице на третий этаж – поинтересоваться заработком и сопоставил его в свою очередь с газетными объявлениями о ценах на жилье в Бронксе. Благодаря этому “поиску места” я сразу же, в первые дни, узнал об Америке больше, чем за все последующие недели, когда уже как турист комфортабельно путешествовал по Филадельфии, Бостону, Балтимору, Чикаго…»{229}

Завершить знакомство с крупнейшим мегаполисом Америки знаток венской оперы пожелал походом в Метрополитен-оперу на драму Рихарда Вагнера «Парсифаль». В знаменитом театре на Бродвее постановка, на которой в марте 1911 года побывал Цвейг, выдержала за предыдущие восемь лет{230} не менее 60 представлений, из чего Стефан сделал вывод (как оказалось, поспешный), что дирижер, оркестр и исполнители главных ролей должны профессионально выполнять свои обязанности. Отлично знавший великую музыку Рихарда Вагнера, ее лучшее исполнение на сценах европейских оперных театров, имея в своей коллекции рукописи этого гения{231}, оказавшись в Метрополитен-опера, он до глубины души был разочарован. «Чем?» – удивленно спросите вы. Да всем, к сожалению… Дирижерской работой, плохой эмоциональной отдачей и актерским мастерством исполнителей, бестактным поведением американских зрителей.

Писателя настолько поразило увиденное и услышанное в тот вечер, что свои впечатления он не постеснялся вынести на страницы июльского номера австрийского музыкального журнала «Der Merker» и написал саркастическое эссе «Парсифаль в Нью-Йорке»{232}. Будучи сыном фабриканта, заставшего в императорском Бургтеатре живое исполнение Вагнером своего «Лоэнгрина», с юности привыкший к венскому оперному театру, к обществу вежливых, тактичных буржуа, с замиранием сердца ожидавших начала любого представления, он первым делом высказал недовольство неудачным расположением театра и отсутствием в нем элементарной шумовой изоляции. На его взгляд, здание Метрополитен-опера лишено свободного пространства и «ссутулившись» стоит на Бродвее между другими невзрачными строениями.

С возмущением он говорит, что в вестибюль вторгается «дьявольский грохот» автомобилей с улицы и что за пять минут до начала представления кассиры и спекулянты продолжали отчаянно сновать с пачкой нераспроданных билетов, выкрикивая «скрипучим голосом» цены со скидками. Писателя шокировали «болтовня» американцев во время представления, «жевательные резинки» во рту накрашенных девиц. Он остался недоволен даже дирижером и со всей определенностью дал понять, что лысый «мистер Герц» тучен, медлителен и неповоротлив потому, что на репетициях и спектаклях не отдается работе полностью, отчего появляются лишний вес и видимая зрителям потливость. Судя по эссе в «Der Merker», а для нас это основной документ, по которому мы можем понять настроение писателя в его последние дни пребывания в Нью-Йорке, после Метрополитен-опера оставаться в городе он не пожелал. И на следующий день взял билет на поезд до Филадельфии, где намеренно не обращал внимания на галереи и концерты, а просто наслаждался «полнейшей анонимностью» от прогулок.

Думаю, читатель согласится, что любой настоящий писатель и просто книголюб, оказавшийся в незнакомом городе и тем более стране и заприметивший уличную лавку букиниста или витрину дорогого книжного магазина, вряд ли пройдет мимо. Он обязательно захочет удовлетворить любопытство, если позволяет время. Вот и гость из Австрии, первый раз бродя по Филадельфии, остановился как вкопанный перед большой стеклянной витриной в надежде, как он пишет, «по именам авторов увидеть что-нибудь знакомое». И вдруг, обнаружив «шесть или семь немецких книг», буквально опешил, прочитав на одном из корешков собственное имя!

«Я стоял, глядя словно зачарованный, и думал. Частичка моего “я”, блуждающего так анонимно и, по всей видимости, бесцельно по этим чужим улицам, никому не известного, никем не узнаваемого, оказывается, уже находилась здесь до меня: книготорговцу потребовалось вписать мое имя на бланк заказов, чтобы эта книга десять дней плыла сюда через океан. На какое-то мгновение меня покинуло чувство заброшенности, и когда два года тому назад я снова побывал в Филадельфии, то невольно искал ту же витрину»{233}.

О каком именно немецком издании он нам с удивлением сообщает, выяснить невозможно, ведь к 1911 году в Германии будет опубликовано несколько его книг – сборник рассказов и отдельно сборник новелл, два томика поэзии, пьеса, а возможно, речь вообще идет о переводческих публикациях Рембо или Верлена.

* * *

Из Филадельфии туристическим пароходом он доберется до Бостона, родины Бенджамина Франклина. Прогуляется по старинному ботаническому саду, основанному Горацием Греем, увидит краснокирпичный Капитолий, получит положительные впечатления от магазинов на торговой улице Ньюбери-стрит. Но отметит и свинцовое небо Бостона, и непроглядный серый туман, ежедневно обволакивающий здания и весь город тяжелым покрывалом: «В американских промышленных городах не замечаешь, как уходит день: в серые облака дыма стремительно сливаются тысячи дымоходов и дымящих кораблей, дым становится все плотнее, все мрачнее, все более гнетущим».

Бостон и Нью-Йорк запомнятся ему грохотом железной дороги и несущихся автомобилей, «кашлем» двигателей и моторов, доносимым до гостиничного номера каждое «спокойное» утро. Впрочем, шум американских улиц, словно надоедливый попутчик, от которого сложно избавиться, пока ты вынужден находиться рядом, продолжит его