Рассердившись, я отрезала: «Я не просто позволила, а попросила сделать со мной такое». Но спрашивавшая не унималась: «Но зачем?» – «Затем, что хотела спасти свою жизнь», – ответила я, надеясь, что на этом разговор будет окончен. Осмелев после пары порций бурбона, та снова не выдержала: «Да ладно, не преувеличивай. Депрессия – это не смертельно»[647].

Авторы мемуаров об ЭСТ часто упоминают также и о том, что терапия неверно трактуется также и самими врачами. Авторы и рады бы стереть из сознания обывателя кадры из фильма «Пролетая над гнездом кукушки», но их все равно возмущают слова врачей, уверяющих, что лечение безвредно. Джудит Крюгер вспоминает, как ЭСТ помогла ей восстановиться от эпизода заболевания, похожего на психотическую депрессию. После лечения она впервые за несколько недель нормально спала и ощутила спокойствие и облегчение. Однако облегчение это не перевоплотилось в любовь к самой процедуре; она продолжала внушать ей ужас. Также Джудит возмущало равнодушие врача: его не интересовала ее история; все, что он хотел – провести сеанс ЭСТ. Выбравшись из острой фазы депрессии, она нашла психоаналитика, которая помогла ей обнаружить у себя неприязнь к членам семьи[648].

Жалобы на ЭСТ в рассказах о депрессии в основном касаются потери памяти и того, что некоторые практикующие врачи не обращают на этот факт никакого внимания. В справочниках и учебниках терапия порой предстает как безвредная и безболезненная. Врачи поясняют: потеря памяти касается лишь кратковременной памяти на события, предшествующие процедуре, и носят временный характер. Для большинства пациентов это может соответствовать действительности, а может и нет. Не думаю, что научные данные носят окончательный характер. Зато в мемуарах полным-полно жалоб на потерю памяти после ЭСТ. Энн Донохью опубликовала в 2000 году отчет, в котором осторожное предупреждение, полученное от врача, контрастировало с серьезной потерей памяти, которую она испытала[649]. Врач Шервин Нуланд в автобиографии приписывает ЭСТ выздоровление, полагая, что процедура, должно быть, стерла из его памяти некое травмирующее событие[650]. Однако большинство авторов называет потерю памяти серьезной жертвой. Жалобы выглядят убедительными, потому что исходят не только от тех, кому не помогла терапия, хотя и такие случаи бывают. Многие из них принадлежат пациентам вроде Фишер, Мэннинг, Дукакис, которые были рады поделиться, насколько сильно им помогла ЭСТ, как и о том, что они согласны на нее снова, несмотря на потерю памяти[651].

Схожую во многом картину мы наблюдаем, когда читаем о препаратах: меньшая часть авторов представляет их однозначным образом; большинство же демонстрируют двойственное отношение. Брюс Спрингстин подчеркивает, что ему помогли и таблетки, и психотерапия, – однажды приступ безутешного плача прекратился в течение нескольких дней после начала приема антидепрессантов[652]. Психиатр Линда Гаск была потрясена скоростью своего выздоровления и отсутствием побочных эффектов. Но в большинстве случаев вы встретитесь с побочными эффектами лекарств. Чаще всего речь не идет о случаях обширной потери памяти, как это бывало после ЭСТ. Однако и незначительными их не назовешь. СИОЗС выпускались в надежде, что нежелательные последствия их приема станут меньше, чем у ИМАО и трицикликов, но в итоге выяснилось, что они сильно влияют на сексуальную сферу. А ведь секс важен для многих людей. Лорен Слейтер писала: «Не знаю ни одного теоретика, от Стэка Салливана и Фрейда до Хорни и Лифтона, кто бы утверждал, что, скажем, дисфорическое расстройство в области гениталий – это норма»[653].

Порой те, кто принимает антидепрессанты, опасаются, что лекарства должны приносить вред. Элизабет Вурцель описывает, как однажды одновременно принимала литий и «Прозак». Побочные действия, хотя и не радовали, были вполне терпимы и перевешивались пользой от лечения. Но она была убеждена, что препараты – это плохо, что всему есть цена, пусть она и не знает пока, какая именно. Такие мысли могут показаться чем-то сродни суевериям – действительно, элемент магического мышления в них есть, – но ведь прием препаратов в самом деле не проходит бесследно, и зачастую, если это новые препараты, еще неизвестно, чем это может обернуться. По словам Слейтер: «Прием препаратов, особенно недавно изобретенных психотропных средств, о которых у исследователей пока что больше вопросов, чем ответов, – всегда экзистенциальный опыт, потому что все, что происходит, – происходит исключительно с твоим телом. Всякий раз, когда ты принимаешь таблетку, ты глотаешь не только совокупность химических веществ, но себя самого, потерявшего ориентиры»[654].

Само слово «вещество» вызывает отторжение. Эпоха антидепрессантов родилась и выросла вместе с сестрой-близнецом: войной с наркотическими веществами. Что до психологических исследований, они происходили в противоположной обстановке. Антидепрессанты взращивали как любимое дитя с надеждой на большие достижения. Они были лекарством, одаренным ребенком, надеждой на исцеление. Тогда как легкие наркотики – дурной ребенок, тот, кто ничего не добьется и сгинет в тюрьме; порой даже воплощение зла и враг общества номер один. Внесу ясность: я не имею в виду, что черта между рецептурными препаратами и легкими наркотиками лежит исключительно в дискуссионной плоскости. Однако полностью научно обоснованной ее тоже не назвать. Некоторые вещества, такие как амфетамин, мигрируют из области медицины, где применялись от той же депрессии, в сферу наркотиков, а порой и обратно (теперь он применяется для лечения отсутствия концентрации внимания)[655]. Сходная траектория была и у ЛСД[656]. Но культурные ассоциации несут большую нагрузку и ставят различные барьеры, например, для применения медицинской марихуаны и ЛСД в лекарственных целях.

Слейтер боялась, что подсела на «Прозак». Вурцель стала называть кабинет своего психотерапевта «наркопритоном»[657]. Недавний рассказ колумниста о том, как он пытается перестать принимать антидепрессанты, назывался: «Привет, меня зовут Дэвид. Я наркоман»[658].

Подобные опасения по поводу антидепрессантов напоминают сомнения больных в реальности самой болезни. Меркин пишет:

Хотя я принимаю антидепрессанты уже тридцать пять лет, мне до сих пор приходится искать этому оправдания… Всякий раз, покорно принимая таблетку, я не могу не задаваться вопросом: что я лечу – трудное детство или химический дисбаланс в своем организме? Да и какая разница, в чем причина, если лекарства поддерживают меня, уводят от мыслей о самоубийстве, преследовавших меня с детства?[659]

Можно сказать и на каком-то уровне поверить в то, что депрессия – это болезнь вроде диабета, требующая пожизненного приема препаратов. Однако как бы пациенты ни относились к необходимости приема инсулина, это не вызывает у них переживаний о том, что они впадут от