Шрифт:
Закладка:
Представьте, что вам больно, но вы не имеете права испытывать боль.
В своих произведениях авторы используют некоторые приемы, подтверждающие реальность болезни, и делают они это для того, чтобы дать отпор всем тем, кто предлагает им «не раскисать». Так, например, часто можно встретить сравнение с другими болезнями (разве предлагают «взять себя в руки» тем, кто страдает серьезным физическим недугом?); отсылки к физическим процессам (если это биохимический сбой в организме, то банальная физкультура может и не помочь); обращения к истории (вообще-то, люди тысячелетиями считали это болезнью, так что это вовсе не обыкновенное уныние). Джиллиан Марченко нашла подтверждение своей болезни попросту в формулировке «большое депрессивное расстройство», которая сама по себе звучит как медико-биологическая проблема – в отличие от «депрессии».
Уильям Стайрон использовал медицинскую аналогию, делая упор на том, что депрессия может быть столь же серьезна, как рак или диабет[583]. Мери Нана-Ана Данкуа, будучи темнокожей женщиной, пришлось столкнуться с двойной стигматизацией. Ей говорили, что депрессия не соответствует силе, которой должны обладать темнокожие женщины. В книге «Уиллоу плачет обо мне: путешествие черной женщины сквозь депрессию» (Willow, Weep for Me: A Black Woman’s Journey Through Depression, 1998) она рассказывает о знакомых, которые говорили что-то вроде: «О чем тебе грустить? Если мы победили рабство, то с остальным точно справимся»[584]. Она отвечала, что депрессия «в своей базовой, клинической, форме имеет биохимическую природу. Это реальная болезнь»[585]. Или, как пишет Лора Инман: «Многие до сих пор считают, что все, что тебе нужно – это „собраться“. Они не понимают, что дело в химическом дисбалансе… это неполадки в организме»[586]. Трейси Томпсон также обращалась к биохимии, а еще и к истории. Она любила труд Стэнли Джексона об истории депрессии, потому что в нем отслеживалась непрерывная хронологическая последовательность от античной меланхолии до депрессий эпохи антидепрессантов[587]. Если проблеме так много лет, она должна быть реальной.
Обращения к аналогиям, биохимии и истории служат насущной цели. Стоит, однако же, представить, что было бы, если бы в них не было необходимости. Депрессия может походить на прочие болезни, иметь долгую историю и носить биохимический характер. А что, если нет? Будет ли это означать, что на страдания можно не обращать внимания? А что, если мы могли бы представить, что депрессия реальна, даже если бы она не походила на прочие болезни, не являлась биохимическим процессом и не имела тысячелетней истории?
Ожидалось, что психологическая революция в психиатрии изменит все. Как считала Нэнси Андреасен, психическая болезнь должна стать таким же заболеванием, как и все прочие. Натан Клайн надеялся, что наличие лекарства от депрессии позволит людям думать о ней как о болезни. Однако для Элизабет Вурцель было так: если теперь депрессия везде, значит, ее нигде нет: «Не могу избавиться от мерзкого ощущения, возникающего всякий раз, когда оказываюсь в переполненном автобусе, где все, кроме водителя, принимают „Прозак“»[588].
Салли Брэмптон, однако, настаивала на том, что нужно делать акцент на реальности болезни. Если мы этого не сделаем, болезнь так и будет прятаться за завесой тайны и стигматизироваться. Однако Брэмптон опасалась раскрыть себя, в частности, из-за карьерных рисков[589]. В большинстве случаев мы говорим коллегам, что больны. Это, если уж на то пошло, и есть ключевой аспект «роли больного», сформулированный социологом Толкоттом Парсонсом: когда мы соглашаемся на роль больного, мы получаем некоторые выгоды, в том числе возможность пропускать работу и не выполнять другие обязательства; также мы принимаем новые обязанности: выполнять предписания врача и стараться вылечиться. Но когда вы беспокоитесь, что вас посчитают не больным, а слабохарактерным, решат, что вы преувеличиваете или «свихнулись», что бы это ни значило, – то принятие роли больного становится сложным. Люди с депрессией порой ведут двойную жизнь, день за днем притворяясь здоровыми. Те, кто решил сообщить миру о своей депрессии, рискуют стать стигматизированными и, единожды открывшись, навсегда теряют возможность скрытности. Но недостаточная открытость лишь укрепляет стигму.
В этих дилеммах живет одиночество. Некоторые авторы публиковали мемуары в сокращенном виде в популярных СМИ, после чего получали огромное количество откликов от незнакомцев, осознавших, что увидели себя в новом свете и с облегчением узнали, что не одиноки. Многие из тех, кто писал Томпсону, признавались: их боль впервые называли болезнью, а не слабохарактерностью[590].
Как я здесь оказался?
Причины более смахивают на выдумку, чем на факт.
Для Эстер Гринвуд опыт ЭСТ оказался жутким. Для Сильвии Плат история тоже оказалось куда сложнее. Ей было очень страшно, но одна из сессий ЭСТ немедленно возымела глубокий терапевтический эффект. Кому-то ЭСТ может показаться самым физическим из всех существующих способов лечения, однако Плат трактовала и болезнь, и лечение в психоаналитических терминах. Сильвия полагала, что ее мучило подсознательное чувство вины, от которого ЭСТ во многом избавила ее, потому что сама процедура была тем еще наказанием[592].
Объяснения, которые сами пациенты дают своей болезни и процессу лечения, могут как отталкиваться от преобладающих медицинских моделей, так и противоречить им. Плат пользовалась психоаналитическими идеями, преобладавшими в ее время. Многие мемуары об ЭСТ появились позже, и, хотя процедура по-прежнему вызывала нарекания, «наказанием» ее не называл никто. Мало кто из современных авторов отталкивается от неосознаваемой вины или гнева, обращенного внутрь, как от источника заболевания. Неудивительно, что многие ссылаются на химический дисбаланс, хотя есть и большая группа людей, отрицающих такой подход.
В своей книге о современной депрессии психолог Гэри Гринберг рассказывает, что, будучи участником клинических испытаний антидепрессанта, он все больше верил в биохимическую природу своей болезни[593]. Лорен Слейтер вторит ему: «Постепенно начинаешь воспринимать точку зрения „Прозака“, что Бог – это вроде скопления молекул, а болезнь – какой-то мозговой сбой»[594]. Но кое-что нелогичное все же остается. Так, к примеру, Лора Инман пишет: «Не понимаю, почему я ощущаю такую черноту из-за каких-то болтающихся внутри моего мозга – и, возможно, делающих это как-то неправильно, – химических веществ»[595].
Что означает молекулярный сбой, понятно не совсем, однако отсылка к этому процессу помогает понять прочие загадки. Психиатр Линда Гаск в своем сочинении «Другая сторона тишины» (The Other Side of Silence, 2015) борется с прошлым, которое видится ей «недостаточно травматичным», чтобы оправдать болезнь[596]. Она считала, что родилась с низким порогом чувствительности к стрессам. Джиллиан Марченко
