Шрифт:
Закладка:
Древнее китайское изречение гласило: «Властитель должен обладать силой тигра и ловкостью обезьяны». Именно этими качествами Чан овладевал без малого сорок лет, всю свою жизнь. И он обманул и русских советников, и самого президента. Он дождался своего часа.
Немногие из ближнего окружения Сунь Ятсена знали, что «Отец революции» болен «смертельно. Чан знал: врачи определили у него рак печени и желудка. Президент не хотел лечиться, но боли все сильнее мучали его. Выступая, он непроизвольно прижимал руку к правому боку. Иногда на него нападала слепота. Он день ото дня худел. Чан с благоговейным видом записывал его указания, почтительно наклоняя голову, скрывал нетерпеливый блеск глаз: «Скорей бы! Скорей!..» И вот Сунь Ятсен умер.
Тогда-то Чан и решил, что настало время попросить помощи у «Великого дракона». Посланец отправился в Шанхай.
Вскоре желанная встреча состоялась. Церемониал ее вернул Чана к ночам одиннадцатого года, будто время действительно не было властно над двухтысячелетним «Цинхунбаном». Генерал выложил свои просьбы прибывшему послу «Великого»: ему необходимо установить связи с воротилами шанхайской биржи, прежде всего с крупнейшими компрадорами. Клан должен поручиться за своего смиренного «брата». Ему нужны также надежные люди для создания тайной осведомительной службы. Нужна уверенность, что он сможет в недалеком будущем рассчитывать на несколько сот вооруженных «братьев» из шанхайских отрядов клана. И, наконец, не будет ли верхом нескромности для нижайшего из слуг «Великого» попросить о замене личной его охраны на маузеристов — членов «братства»? Разумеется, он подтверждает давнюю клятву: и сегодня, и завтра, и на все последующие годы жизнь его принадлежит клану и «Великому дракону». Произнося эту формулу, он словно бы ощутил расплавленный воск, жидким огнем стекающий по лицу, — он навечно закладывал «Цинхунбану» свою душу.
Ночной гость исчез. Какое-то время Чан находился в неведении, приняты его просьбы или отвергнуты. Может быть, своими непомерными притязаниями он оскорбил повелителя?.. Или тот все еще считает его мелкой сошкой?..
Но вот прибыли рослые молчаливые чжэцзянцы с маузерами в расстегнутых кобурах. Предводитель их начертал знак клана и сказал, что они присланы в распоряжение «учителя», — так Чан Кайши узнал, что удостоен высокого титула. Маузеристы стали его телохранителями-бодигарами. Затем приехал давний, еще по первым шанхайским ночным операциям знакомый «брат» Ла Шен. Ему предстояло возглавить осведомительную службу — личную сыскную сеть Чана. Шену он передал списки коммунистов. Многозначительно сказал: «Для соответствующих мер в соответствующее время». Наконец он получил предложение и об установлении контактов с деловыми людьми. Кое-кто был известен ему по бирже — не мелкота, а крупные акулы.
Теперь все зависело от успеха Северного похода.
Вольно или невольно верхи гоминьдана содействовали его тайным замыслам. В самый канун похода, в начале июня 1926 года, Чан Кайши был назначен главнокомандующим Национально-революционной армией. Чан подчинил себе и гражданскую администрацию, присвоил право назначать и смещать не только высшие чины в армии, но и губернаторов провинций и иных чиновников. Его штаб стал как бы правительством, а правительство — его штабом. Мало того, председатель ЦИК гоминьдана уступил ему в высший партийный пост. Так Чан Кайши сосредоточил в своих руках военную, гражданскую и партийную власть. Пока она распространялась лишь на территорию Юга. А он жаждал, добившись успеха в походе, охватить ею всю Поднебесную. Как от горячего ханшина, дурманило голову. Но это его опьянение — не для чужих глаз. Повеления, достойные «Сына Неба», он облекал в скромные одежды привычной партийной фразеологии.
Вступая в должность главкома, он произнес «тронную речь»: «Существование или гибель партии и страны, благоденствие или нищета народа зависят от успеха кампании. Солдаты армии и все те, кто следует за нами, должны думать одинаково, должны поддерживать строгую дисциплину, повиноваться приказам и не жалеть жизни при выполнении своего долга. Во имя Неба мы клянемся спасти Китай!» Победа нужна и революционерам, и ему. Плыть им пока в одной лодке.
Неведомо гребцам, что их кормчий — палач, а они — его будущие жертвы…
Северный поход начался. Каждым сражением, каждой добытой победой армия приближала Чана к осуществлению плана. Когда же наступление замедлялось, или следовал мощный контрудар противника, главнокомандующий впадал в отчаяние. Ему начинало казаться, что дальнейшие усилия бесполезны. Галин-цзянцзюнь и офицеры успокаивали, не понимая истинных причин упадка духа главкома, доходившего до истерики. Полууспех, две трети успеха Чана не устраивали — только Шанхай!.. К весне 1927 года Национально-революционная армия должна достигнуть Шанхая!.. Так договорено с посланцами «Великого дракона» и биржевых тузов. К этому времени они должны все подготовить.
Его расчеты чуть было не спутали жители Шанхая: еще задолго до подхода НРА они подняли восстание. Сотни тысяч рабочих с оружием выступили против гарнизона города. На улицах шли кровопролитные-схватки. Галин настаивал, чтобы гоминьдановские дивизии как можно скорее поспешили на помощь восставшим. Но Чан Кайши не желал играть на руку рабочим. К тому же не было подтверждения от «Великого»… Наперекор советам Галина главком приостановил наступление.
Первое восстание рабочих было подавлено. Захлебнулось в крови второе. Спустя месяц костром самопожертвования вспыхнуло третье. Чан ждал… Пусть рабочие и войска противника истребляют друг друга. Он же, как мудрая обезьяна из древней притчи, будет наблюдать со склона горы за поединком двух тигров, а когда они загрызут друг друга, спустится для сбора урожая.
Через двое суток ожесточенных боев Шанхай был освобожден самими восставшими, спустя тридцать шесть часов на его улицы вступили дивизии НРА. Это были части, наиболее преданные Чану. Рабочие дружины торжественно встречали их. Они вышли не измученной толпой, как предполагал Чан, а организованным вооруженным войском, в униформе, со значками шанхайских профсоюзов на фуражках, с красными знаменами. Чан Кайши ужаснулся. Такой знакомый, казалось, город предстал в неожиданном облике — не опиумным топким болотом, не всекитайской столицей контрабандистов, а мускулистым пролетарским
