Попив чаю и слопав по паре бутербродов, решили так: Тарарам с Егором отправятся на разведку – может, найдётся место для стоянки совершенно небывалой красоты, – а Катенька и Настя похозяйничают здесь, обследуют окрестности и часам к двум удивят мир каким-нибудь обедом.

Усевшись в «самурай», Рома чуть погрел движок, и через пару минут они с Егором тронулись. «А я ведь, и вправду, больше не вижу того сна», – шепнула Егору на прощанье Настя.

Дорога по полю, схваченному гущинами лозы, за которыми начинался большой, старый, вечно тут стоявший лес, спустилась с холма, потом поднялась на следующий холм и с него опять побежала вниз, к угрюмому даже на фоне разгулявшегося солнечного дня ельнику. Возле леса, где за крайними деревьями проступал буревал из беспорядочно размётанных замшелых и полусгнивших стволов, «самурай» упёрся в развилку: одна дорога, тенистая, сырая и местами сильно разбитая, вела вниз, в чащу, другая тянулась вдоль края ельника и тоже выглядела не очень. Ни там, ни там «мазда» бы определённо не проехала.

Двинулись по кромке леса, стараясь не угодить колесом в глубокую колею. Тарарам даже, дёрнув рычаг раздатки, для пущей пручести подключил передний мост.

Мало-помалу ель сменялась сосной. То и дело на непросохшей грязи встречались следы кабанов и убийственно медлительные жабы с жабятами. Из леса выглядывали манящие малинники.

– Дальше озеро будет, – сказал Егор, одной рукой держась за упорную скобу над бардачком, а другой прижимая к колену скачущий атлас. – И деревня Борисово.

Вскоре опять подкатили к развилке. Тут стоял вагончик-бытовка, возле которого горой валялись свежие пиломатериалы. В такой глуши это выглядело странно. Обе дороги углублялись в лес, но левая казалась покрепче. Свернули влево. Из окна вагончика экзотическую «самурайку» проводил настороженный угрюмый взгляд.

По пути в придорожном ольшанике вспугнули стаю куропаток – штук восемь пташек выпорхнули из подлеска и, хлопая крыльями, низко над землёй унеслись в чащобу. В траве по бокам просёлка желтели маслята и то там, то тут вспыхивали яркие капли поздней земляники. Никто не брал разложенных даров.

Выехав из леса, взобрались на заросший луговой травой и роскошными ромашками холм. Слева крутым косогором холм спускался к озеру с одинокой фигуркой рыбака на берегу. Такой же, только более пологий косогор, освещённый ярким полуденным солнцем и покрытый цветущим разнотравьем с тёмными островками сладкого клевера, спускался к озеру с противоположной стороны. Вид был неописуемый, избыточный, щедрый во весь окоём. Определённо, рождённые здесь дети не смогли бы разговаривать матом и обрывать кузнечикам лапки. Тут хотелось жить с малых лет до дикой старости. «Мазду», правда, сюда можно было протащить лишь чудом, как верблюда сквозь игольное ушко.

Егора охватило то же чувство счастливой свободы, какое он уже испытывал год назад в Крыму, возле вздымающихся над синим морем скал, пахучих можжевельников и низкорослых каменных дубов.

Метров триста ещё дорога вилась вдоль озера по высокому, уже просохшему после утренней мороси лугу к деревне.

– Жуть какая, – сказал Тарарам, заглушив мотор у первого же забора.

Деревня была мёртвой. То есть деревни не было. В прямоугольных фундаментах громоздились головешки брёвен, осколки шифера, негорючие железяки, битые и целые горшки, горой кирпича и глины возвышались расползающиеся печи – похоже, их клали здесь прямо на укреплённом балками полу, и в сгоревшем дому печи проседали и рассыпались. Тут и там из размоченной дождями глины печных курганов росли лебеда и странные цветы – невиданные розовые колокольчики на мясистых, бледно-зелёных, в два пальца толщиной стеблях. Так могли бы выглядеть измышленные про́клятым поэтом цветы зла. Пожар случился, видимо, зимой или ранней весной, поскольку трава на подступах к фундаментам не скрывала под собой пали, да и гладиолусы в палисадах, в прямой близости от сгоревших стен, цвели как ни в чём не бывало.

Пройдясь по заросшей дороге, Егор взобрался на развалины очередной печи, огляделся и посчитал – двенадцать пепелищ. Чудесный мир, полный цветения, дрожащих в воздухе стрекоз и пёстрых бабочек, покрывал мёртвую деревню. Вид был зловещий и благодатный разом. Пожар, стихия – что попишешь… Однако что-то было тут не так. Что-то беспокоило взгляд откровенным, но неосознанным пока несоответствием.

– Сгубили деревню, гады, – сказал Тарарам, и Егор тут же понял, что резало ему глаз.

Конечно, это был поджог. Очевидный поджог. Заборы, яблони, кусты сирени, скворечники на жердях, а кое-где и будки дворовых нужников были совершенно не тронуты огнём, что невозможно, если бы пламя из одного очага шло от дома к дому. Деревня Борисово, обозначенная на карте, но уже отсутствующая в реальности, была сожжена по откровенному умыслу.

От пепелищ к озеру вела забитая травой тропинка. На берегу виднелись три целёхоньких, крытых шифером бани – без труб, топились по-чёрному. По осени сюда, должно быть, набивались на зимовку бабочки. Рома с Егором не прошли по тропинке и полпути, как от ближайшей бани, напуганный треском раздавленной Тарарамом ветки, с шумом поднялся в воздух огромный жирный глухарь. Набрав высоту, он вошёл в дикий лес, как иголка в сено, и вмиг в нём растворился.

От берега в воду вели дощатые мостки, к которым, окружённые широкими листьями кувшинок, обсыпанных бронзовыми радужницами, были привязаны две по прадедовским правилам смастаченные лодки-долблёнки. Лодки были вполне пригодны к делу – должно быть, кто-то по обычаю всё ещё ходил сюда на годами прикормленные клёвые места.

На обратном пути Тарарам остановил машину на холме, под которым удил с берега одинокий рыбак.

– Расспрошу, что было, – сказал он, отворяя дверцу. – Пойдёшь?

Егор остался – пока ходил по пепелищу, разболелась отдавленная жёрновом нога, а спуск к озеру здесь был довольно крут. Смутный образ сцены с хрупкими, сметаемыми чьей-то рукой декорациями возник в голове Егора. И декорации летели прямо на них, не пожелавших более играть этот спектакль актёров. Он припомнил вчерашний день, весь испятнанный неприятностями, точно зеркало в ванной – крапом зубной пасты. Как вышло, что они стали мишенью для, казалось бы, самозарождающихся скверных случайностей? Неужто виноват вброшенный ими в вены информационных токов, как болезненный вирус в чудовищный организм, новый закон? Неужто Рома прав, и бублимир устроен так, что, распознав их как инородные тела, включает пригодную на этот случай железу́, которая впрыскивает в сторону раздражителя убийственные обстоятельства? Убийственные – при точном попадании, но инородные тела такие мелкие, что сразу их доской могильной не прибить. Покуда тем только и живы… «Но если декорации посыплются