но неуклонно нараставший упадок империи сопровождался параллельным ростом социалистических настроений и выходом рабочего движения из-под опеки прогрессивных либералов. Идеи социализма стали стремительно завоевывать популярность в США, и успех президентской кампании сенатора Берни Сандерса, выступавшего с откровенно левыми лозунгами, был лишь симптомом куда более глубоких перемен. Однако в отличие от Британии начала XX века идеологический кризис старого порядка не совмещается с появлением четкой идейной и моральной альтернативы, поскольку сознание самих левых замусорено идеями радикального либерализма и «культурного марксизма», которые долгое время были своего рода пропуском-паролем для участия интеллектуалов в политике и аппаратных интригах Демократической партии США.

Еще в 1977 году испанский профессор-марксист Хосе Бермудо отмечал, что для западных левых характерно «определенное ощущение беспомощности, неверия в революционный характер трудящихся классов»[314]. Причем именно эти представления становились основанием для стратегических решений. На протяжении длительного исторического периода социалистическое движение деградировало, превращаясь из классового в идеологическое, а из идеологического в культурное, а затем — в неоднородную совокупность субкультурных групп. В итоге между трудящимися низами и левыми интеллектуалами возник критический разрыв, усугубляемый агрессивно-догматической культурой и скандальным высокомерием левой элиты.

Разумеется, никто из левых не пытался винить в происходящем себя. Но что еще хуже, не было даже малейшей потребности разобраться в причинах сложившегося положения. На первый взгляд, вопрос был очевиден: если нам не нравятся взгляды рабочих, то мы должны постараться их взгляды изменить. Но любая попытка всерьез взяться за подобное дело требовала радикальной самокритики левого движения.

Для того чтобы изменить настроения масс, надо ориентироваться не на их взгляды, а на их интересы. Трагедия не в том, что рабочие в США голосовали в 2016-м и тем более в 2020 годах за Дональда Трампа, а в том, что, поступая подобным образом, они были по-своему правы, ибо демократы никоим образом не доказали им обратного. Если бы администрации Демократической партии были для трудящихся низов явно и ощутимо лучше, чем правление Трампа, люди обнаружили бы свою ошибку и переориентировались на ту политическую силу, которая в большей степени соответствует их интересам. Этого не происходит в том числе и потому, что левое крыло демократов раз за разом капитулирует перед правыми. Данный факт ни для кого не является секретом, но необходимо задаться вопросом о том, почему такое происходит. И ответ надо искать не в слабости лидеров и представителей левых, а в самой природе их политики, ориентированной исключительно на текущие ценности. А эти ценности сближают их именно с буржуазными либералами, с которыми легче найти общий язык на уровне дискурса.

Анализируя сложившуюся ситуацию, Андреас Реквиц отмечает, что по мере того, как в обществе торжествуют ценности креативного среднего класса, социальные низы становятся объектом «негативной культурализации, обесценивания»[315]. Их проблемы воспринимаются не столько как следствие экономических и классовых отношений, сколько как результат их собственной культурной отсталости, неспособности принять и усвоить новые ценности, изменить свой образ жизни. В свою очередь, представители низших классов, отторгаемые прогрессивным либеральным истеблишментом, ищут поддержки у правых популистов. И находят ее.

В результате большинство рабочих в США — и не только — видит в левых кучку развращенных элитных интеллектуалов, не просто чуждых заботам и проблемам масс, но и глубоко им враждебных. И самое печальное в том, что по большей части такое представление о левых полностью соответствует действительности.

Необходимо осознать факт, который был самоочевиден для социалистов в течение XIX и большой части XX века, но с которым категорически не желают считаться политкорректные левые в начале XXI столетия: у рабочих есть свои интересы, эти интересы совершенно объективны, а левые обязаны их выражать и защищать. Если же левые не хотят этого делать, рабочие все равно будут защищать свои интересы (по крайней мере — экономические) и будут это делать без левых, а если надо — и против них.

Не декларируемая, но почти инстинктивная и устойчивая ненависть к рабочему классу превратилась в фундаментальную часть новой «левой» культуры, которая из Соединенных Штатов проникла в Западную Европу, а к началу 2010-х годов и в Россию. Неграмотные труженики воспринимались как угрожающая и зловещая масса, принадлежащая уже фактически к другому биологическому виду, у которого, естественно, не может быть ни суверенных прав, ни легитимных интересов, ни мыслей и тем более — ценностей, с которыми стоило бы считаться. Это логично привело интеллектуалов к одобрению практически любых мер, ограничивающих гражданские права тех, кто не вписывается в повестку либерального истеблишмента, не говоря уже о том, что любая пропагандистская ложь, распространяемая либеральными массмедиа, не просто принималась за правду, но и заведомо не подвергалась критическому осмыслению. Все это стало поразительно напоминать картину будущего, описанного у Герберта Уэллса в «Машине времени», где общество оказалось разделено на два несовместимых вида — утонченных элоев и работающих на них страшных морлоков.

Между тем грузовики, идущие к Оттаве, подавали мощный сигнал — не только истеблишменту, политикам и финансовым магнатам, но и множеству интеллектуалов, считающих себя критиками системы: гроздья гнева в самом деле зреют. И независимо от того, нравится ли нам облик, который принимает протест, он становится закономерным продуктом кризиса.

Описывая протестные настроения прекариата, Гай Стэндинг отмечает, что недовольные массы не имеют четкой идеологии и программы, более того, они очень смутно представляют себе собственные интересы. «Они охотно прислушиваются к самым вздорным призывам и готовы отдать свои избирательные голоса и денежки на создание и укрепление политической платформы для этих смутьянов. Сам успех неолиберальной программы, в той или иной степени проводившейся правительствами разных стран, породил — пока еще в зачаточном виде — политическое чудовище»[316]. Как отмечает Стэндинг, традиционные левые Британии оказались не готовы к этому явлению. «Стареющим профсоюзным деятелям, которые обычно „дирижировали“ первомайскими мероприятиями, оставалось лишь удивляться, глядя на скопище новых демонстрантов, чьи требования свободы миграции и универсального базового дохода имели мало общего с традиционным тред-юнионизмом. Профсоюзы видели разрешение проблемы „незащищенного труда“ в возвращении к лейбористской модели, отлично служившей им для консолидации в середине двадцатого столетия: это более стабильные рабочие места с долгосрочными гарантиями занятости и соответствующими заманчивыми привилегиями. Но многие юные демонстранты на примере своих родителей видели, что значит жить по фордистскому образцу: тянуть лямку от зари до зари и целиком зависеть от промышленного менеджмента и диктата капитала. И, даже не имея связной альтернативной программы, они не выказывают ни малейшего желания возрождать лейборизм»[317].

На самом деле прекариат, описанный Стэндингом, отнюдь не является классом. И неспособность этой массы сформулировать собственную программу