Разумеется, конец «больших нарративов» вовсе не предполагал исчезновения больших общественных проблем. Но теперь они не осмысливались как таковые, а оценивались как масса частных случаев, причем сами эти частные случаи могли приобретать совершенно глобальные масштабы (как, например, совершенно реальная, но далеко не единственная даже в экологическом плане проблема выброса парниковых газов). В то же время один «большой нарратив» оставался совершенно нетронутым и становился при отсутствии любых альтернатив тотально господствующим: это была повесть о безграничных и универсальных возможностях частнособственнического рынка.

Разумеется, разнообразие, утверждаемое логикой мультикультурализма, выглядит как развитие и утверждение принципов демократии. Но одновременно оно выявляет и ее противоречия, особенно важные именно в контексте буржуазного общества. Еще в 1920-е годы консервативный теоретик Карл Шмитт, анализируя конституцию Веймарской Германии, замечал, что «из действия демократии исключаются определенные охраняемые объекты, лица или группы лиц, которые освобождаются от обязанностей и тем самым становятся в привилегированное относительно большинства положение, — в качестве более или менее исключительных особых сообществ»[300]. Это отнюдь не означает, по мнению Шмитта, будто подобные меньшинства не нуждались в определенных гарантиях: «В действительности эта потребность в защите может быть очень значительной»[301]. Но проблема в том, что, с одной стороны, объект защиты приобретает своеобразный исключительный статус, когда его «охраняют от большинства из-за его особой внутренней ценности и, вероятно, даже из-за его святости», а с другой стороны, большинству «высказывается недемократическое, даже антидемократическое недоверие»[302].

Здесь Шмитт, сам всегда с недоверием относившийся к демократии, обнаруживает ее очевидное противоречие, достигшее апогея уже в начале XXI века. Разумеется, защита прав меньшинств является неотъемлемой частью современного демократического порядка, но речь идет именно об их праве оставаться наряду с большинством самими собой, не подвергаясь преследованиям и дискриминации, а вовсе не о неких особых правах и привилегиях, дающих им специальные преимущества. В этом смысле позитивная дискриминация, на которой настаивает часть левых, не просто противоречит демократии, но и является наряду с другими неолиберальными реформами одним из инструментов ее разрушения (не говоря уже о том, что такая политика сознательно и последовательно толкает социально и культурно угнетаемое большинство в лагерь реакции, создавая в лучшем случае ложные альтернативы в духе культурных войн, которые должны заместить обсуждение объективно значимых вопросов стратегии общественного развития). Таким образом, в начале XXI века приходится защищать не только меньшинства от демократии, но и демократию от диктатуры меньшинств, вернее, от диктатуры неолиберальной элиты, которая прячется за идеологией защиты меньшинств и призывает левых себе в союзники.

Принципиальной проблемой в данном случае являются не сами меньшинства (внутри которых, как правило, имеется как собственная, включенная в систему элита, так и собственное большинство, ничего или почти ничего от этой «защиты» не получающее), но неолиберальная политика, осуществляющая последовательную фрагментацию общества, превращающая массу граждан в бесконечно растущую совокупность меньшинств, конкурирующих друг с другом за внимание и привилегии так же, как покупатели и продавцы конкурируют между собой на рынке. Все включенные в этот процесс группы обособляются друг от друга (в лучшем случае им предоставляется возможность заключать между собой коалиции), а их число увеличивается за счет совершенно сознательного конструирования идентичностей, чем занимается растущая армия интеллектуалов и профессиональных медиатехнологов. В итоге большинство исчезает, заменяемое массой меньшинств, которые надо защищать уже не от большинства, а друг от друга (феминисток от консервативных женщин, геев от мусульман, мусульман от евреев, евреев от антисемитов и т. д.).

Настойчивое публичное утверждение групповых идентичностей способствует не только разделению людей и бесконечно нарастающей фрагментации гражданского общества, но и разрушению гражданской личности как таковой. Как справедливо отмечал еще в 1990-е годы Эрик Хобсбаум: «Люди не могут быть описаны, даже ради бюрократических целей, иначе, чем через комбинацию многих характеристик одновременно. Но политика идентичности предполагает, что только одна из множества идентичностей является определяющей и доминирующей, по крайней мере в политическом отношении: вы только женщина, если вы феминистка, вы только протестант, если вы североирландский юнионист, вы только каталонец, если вы каталонский националист, вы только гомосексуалист, если вы член гей-движения. И естественно, вы должны отбросить другие свои характеристики, поскольку они противоречат вашей „подлинной“ сущности»[303].

Именно наличие и сочетание множества идентичностей является, по Хобсбауму, основанием для обобщенной политики (general politics) в противовес политике идентичности. Разумеется, леволиберальные идеологи прекрасно отдавали себе отчет в этой проблеме, пытаясь разрешить ее, как всегда механически и на вербальном уровне, провозгласив принцип интерсекционизма — иными словами, сочетания сразу нескольких повесток, продиктованных различными идентичностями. Беда в том, что не только сумма подобных разномастных частей не создает органического целого, но и в том, что реальное объединение достигается в политике, как и вообще в жизни, за счет концентрации внимания именно на том общем, что позволяет преодолеть различия. На основе сочетания специфических повесток, построенных на политике идентичности, можно построить коалиции, но не движение с долгосрочной программой комплексного преобразования общества. Впрочем, это и не является задачей интерсекционизма, который предполагает не изменение общественных отношений, а обеспечение более комфортабельного существования ряда специфических групп (точнее — их элит) в рамках уже существующей системы.

Результатом данного процесса, в развитии которого немалую роль сыграли и левые, становится уже даже не подрыв классовой солидарности между трудящимися, а тотальное разрушение любых общественных связей, кроме тех, которые неизбежно воспроизводятся капиталистической рыночной экономикой — между работником и работодателем, между начальником и подчиненным, между поставщиком и клиентом, между покупателем и продавцом. Как отмечал французский социолог Кристиан Лаваль (Christian Laval), происходит «растворение социальных связей»[304].

Окончательным политическим итогом распространения идеологии мультикультурализма среди западных левых явился решительный разрыв между интеллектуальными представителями так называемого культурного марксизма[305] и традиционной рабочей массой. Стигматизация «белого мужчины», ставшая важнейшим элементом культурных войн, не просто разделивших Америку, но и подорвавших базовые культурные основания классовой солидарности, представляла собой вполне логичное порождение буржуазной гегемонии, породившей в постмодернистскую эпоху своего рода обратный расизм, не имеющий ничего общего с реальными интересами этнических меньшинств. Эта идеология, показавшаяся консервативным публицистам проявлением «черного расизма», который они связывали с появлением движения Black Lives Matter (BLM), на самом деле имела совершенно иные корни. Показательна в этом смысле эволюция самого движения BLM, возникшего как попытка решить совершенно конкретную проблему полицейского насилия по отношению к чернокожим американцам. Немаловажным обстоятельством было и то, что движение это возникло после восьми лет пребывания Барака Обамы в Белом Доме. Обещания прогрессистской интеллигенции, убеждавшей себя и общество, будто цвет кожи президента имеет решающее значение для