Часто говорят, что Толкин написал первые легенды своей мифологии в окопах. «Это все вранье, – остерегал он пятьюдесятью годами позже. – Можно нацарапать что-то на оборотной стороне конверта и засунуть его в задний карман, но и только. Писать – невозможно… Пришлось бы сидеть на корточках в грязи, а вокруг роятся мухи». Вернувшись в свой батальон, он в течение двух дней, проведенных в блиндаже в Тьепвальском лесу на передовой, переработал «Кортирион среди дерев»; однако ни одно из «Утраченных сказаний», легших в основу гораздо более позднего «Сильмариллиона», не восходит к времени, проведенному Толкином во Франции, не говоря уже об окопах как таковых. Первая из проблем заключалась в невозможности сосредоточиться; кроме того, был высокий риск потерять написанное. Роб Гилсон в свое время сообщал из траншей: «Некоторые говорят, что будто бы читают здесь книги; не понимаю, как им это удается». Ненасытный Дж. Б. Смит умудрился прочесть во Франции великое множество книг, но после того как по пути из Англии он потерял свое длинное стихотворение «Погребение Софокла», он старался отсылать домой все написанное. Получив от Толкина «Одинокий остров», Смит переписал и его и отправил копию в Уэст-Бромидж для вящей сохранности. Сочинять длинное повествование в ходе напряженной окопной жизни, когда все время что-то отвлекает, было нереально. Представить мысленным взором вязы Уорика уже, по всей видимости, оказалось непростой задачей, поскольку в Тьепвальском лесу было куда как неспокойно. Эдмунд Бланден рассказывал о «кошмарных деревьях-виселицах», а Чарльз Дуи в своих военных мемуарах «Тяжкий путь» писал: «В лесу тишины не бывало, артиллерийский огонь и ружейная пальба неумолчным эхом отзывались между деревьями, как свидетельство неослабной бдительности противостоящих позиций. Ночами взлетали и падали сигнальные ракеты: в их отсветах тени от деревьев становились темнее и гуще, а сам лес – еще более мрачным и угрожающим».

Да, в одном из писем Толкин вспоминал о том, как записывал кое-что из своей мифологии «в блиндажах под артиллерийским обстрелом», но речь, скорее всего, идет лишь о беглых набросках, планах или именах. Однако ж тревоги и заботы войны подпитывали творческое пламя. Мысли Толкина бродили в мире, который начал вырисовываться еще в Оксфорде и в учебных лагерях, в лексиконе его придуманного языка и в стихотворениях. Как сам он рассуждал позже, «сдается мне, во многом такая работа происходит на иных (сказать “на более низких, глубоких или высоких” означает ввести ложную градацию) уровнях, в то время как ты болтаешь ни о чем или даже просто “спишь”». Он сознавал, по крайней мере оглядываясь назад, что такого рода занятия являются мелким нарушением долга, и виновато каялся: «Разумеется, оперативности и присутствию духа это не способствовало, так что офицер из меня получился не ахти…»

На Западном фронте настоящее, при всех его животрепещущих ужасах, не могло заслонить прискорбных останков прошлого повсюду вокруг, и даже недавнее прошлое порой казалось чужедальней древностью. «Старая линия британских укреплений, – писал Эдмунд Бланден, – уже была освящена временем. Она делила общее прошлое со стенами Трои. Черепа, что порою подцепляла лопата, в некотором роде были современниками войн глубокой древности: ощущается в черепе некая неистребимая архаичность». Однако Толкин не просто наблюдал прошлое. Он воссоздавал его в своем собственном непредсказуемом воображении, сосредотачиваясь не на Трое, но на Кортирионе и, возможно, к настоящему моменту уже и на великом граде Гондолине.

Среди старых костей, что торчали из стен траншей в северной оконечности Тьепвальского леса, возможно, были и останки тех солдат, кого Дж. Б. Смит знал лично, когда впервые нес с собой «Кортирион» по этим самым траншеям «как сокровище» и уходил в ночной дозор, увещевая Толкина непременно опубликоваться. Эта линия укреплений почти не сдвинулась со времен ночного бдения Смита, но когда Толкин прибыл на позиции 24 августа 1916 года, на следующий день после окончания инструктажа связистов, в миле оттуда немцы наконец-то сдали почти весь Лейпцигский выступ – преграду, остановившую «Солфордских приятелей» 1 июля. Для поддержки наступления батальонов толкиновской дивизии 11-й батальон Ланкаширских фузилёров ставил дымовые завесы, на которые отвлекал огонь немецкой артиллерии. На протяжении следующих двух дней шел проливной дождь.

Смена в пятницу заняла почти пять часов: только когда сменяющий батальон вошел шеренгой со всем своим снаряжением и расположился на позициях, фузилёрам удалось протиснуться сквозь строй и выбраться наружу, в темный лес. Этот процесс «всегда затягивался надолго и испытывал наше терпение, – писал некогда Гилсон, – но вылезти из окопов – это радость просто неописуемая… Сложить с себя бремя ответственности, пусть только частично – это ж прямо гора с плеч!» В 1:30 утра в воскресенье, 27 августа, фузилёры добрались до Бузенкура, но снова были отправлены на передовую с первым рассветным лучом в понедельник. Передышка продлилась менее двадцати восьми часов, как педантично отметил Толкин.

Но теперь он находился по другую сторону от прежней нейтральной полосы, к востоку от Лейпцигского выступа, в траншеях, захваченных всего-то несколькими часами раньше. Его новый дом был завален трупами немецких солдат. В блиндажах сидели пленные, многие из них были ранены. По словам священника Эверза, это был «отвратительный отрезок окопов… ничем не лучше загона для кур, практически не защищенный». Артиллерийский обстрел не стихал, и в довершение всех бед снова полил дождь, причем с удвоенной силой, так что ко вторнику земля под ногами превратилась в серое липкое месиво. «Сдается мне, если я выживу в этой войне, для меня будет существовать только два вида погоды: “сухо” и “грязно”, – писал Гилсон еще в марте. – Порою просто разрыдаться хочется от этой вездесущей грязи и полной невозможности от нее спастись…» По мере того как лето клонилось к концу, Сомма постепенно возвращалась к первозданной слякоти. Однако люди знали, как «хорошенько взбодриться». Эверз рассказывал: «Если вдруг взгрустнется, так лучшим лекарством было навестить друзей в окопах: чем хуже условия, тем бодрее народ держался, так что и сам вернешься ожившим».

В пятницу 1 сентября Толкин возвратился в траншеи на запасных позициях вокруг покойницкой, что некогда была Овиллером, а до походного лагеря под Бузенкуром добрался только ночью следующего вторника.

Если не считать вина, которое Толкин весьма ценил, Франция мало что могла предложить ему в качестве компенсации за страдания войны. Толкину не нравился местный язык; он терпеть не мог французскую кухню. В ходе его единственного предыдущего приезда летом 1913 года, в роли наставника при двух мальчиках-мексиканцах, его приятные впечатления от Парижа были подпорчены «вульгарными, непрерывно тараторящими, плюющимися и вообще непристойными» французами на улицах. Тогда он был только рад уехать в кельтскую Бретань, но поездка закончилась трагически: одну из тетушек мальчиков на глазах у Толкина насмерть сбила машина. Если бы история сложилась так, что Толкин бы оказался в Саксонии и оборонял Везер от французских мародеров, как Ланкаширские фузилёры в 1759 году, то он, вне всякого сомнения, был бы куда счастливее.