подвижная…

Наугад шел я в сторону калитки, забыв и думать о собаке. А собака, наверное, забыла думать обо мне. Жалко свисали виноградные листья, плыли щепки и палки. Вода пенилась, кружилась.

Баженов нагнал меня на улице. Трубил пастуший рожок. Мокрые козы торопились домой и тихо блеяли.

— Он согласен, — сказал Баженов, вытирая ладонью лицо.

— Я передумал, — ответил я, не останавливаясь.

Его пальцы крепко взяли меня за плечи, развернули.

— Это не по-джентльменски, — сказал он. — Так не принято. За подобные шутки сурово наказывают. Раз тебе дают цену, которую ты назвал сам, ты обязан продать. Понимаешь?

— Хорошо, — без всякой охоты согласился я, понимая, что в данном случае Баженов, конечно, прав. — Я продам. Пусти.

Он снял руки с моих плеч, и мы пошли назад.

— Не забудь, — напомнил Витек. — С тебя четыреста комиссионных.

Еще из сада я увидел, что на террасе горит свет. Хозяин находился там не один. Рядом с ним стоял очень худой мужчина в двубортном синем костюме. Волосы у него были совсем короткие: еще недавно его стригли наголо.

— Давай товар, — сказал хозяин.

Я дал.

— Чтоб мне так жить… Намочил только зря.

Худой мужчина, которого, как я узнал позднее, звали почему-то женским именем Сима, бросил на крест быстрый взгляд и почти незаметно подмигнул хозяину. Хозяин ушел из комнаты. А мы остались втроем.

— Ну как? — спросил Витек.

— Подходяще, — ответил Сима. Голос у него оказался звучным, как у радиодиктора.

Хозяин вернулся с пачкой сторублевок. Протянул их мне. Столько денег я не только никогда не держал в руках, но и никогда не видел.

— Здесь четыре тысячи, молодой человек, — сказал хозяин. — Надеюсь, магарыч за ваш счет.

— За мой, — согласился я.

Отсчитал шесть бумажек и передал Баженову. Витек радостно тряхнул ими, достал бумажник и, сложив деньги пополам, спрятал их. Сказал:

— Безусловно, деньги не делают человека счастливым. Но очень способствуют этому…

Я не имел бумажника. Карманы и пиджака и брюк были мокрыми. Я бросил одну бумажку на стол, а остальные спрятал за пазуху.

— На эти деньги купите себе магарыч, — сказал я.

— Чтоб мне так жить, — ответил хозяин. — Считайте, что мы его уже купили.

Он сгреб сто рублей и опять ушел в дом.

— Я пойду, — сказал я.

— Погоди, — остановил меня Баженов. — Дождь скоро прекратится. А пока пропустим по стаканчику.

— Мне не хочется, — сказал я.

— Нужно уважать обычаи, — веско заметил Сима.

Хозяин вернулся с двумя бутылками «Столичной» и пивом. Потом принес хлеб, соленые огурцы и тарелку с нарезанным салом. Сразу налили по стакану. Хозяин поднял свои стакан и попросил слова:

— Я хочу выпить за Антона. Я хочу выпить потому, что мое старое сердце всегда радуется, когда видит крепкий характер, твердую волю, слышит трезвые суждения из уст молодого человека. Я хочу заверить вас, Антон, что мы совершили честную сделку, не обманули друг друга. Разве что я немножко переплатил, но уж больно вы мне понравились. Ваше здоровье!

Дождь лил и лил. Но после водки стало тепло и было наплевать, какая на дворе погода. Хозяин рассказывал, что он хочет ломать этот дом и ставить кирпичный, в два этажа. И непременно красивый, как в Прибалтике.

Потом в руках у Симы появилась гитара. Он весело запел:

Есть у нас в районе Молдаванки

Улица обычная, друзья.

Скверики и дворики

Подметают дворники,

Чтоб блестела улица моя.

Витек постукивал в такт песне костяшками пальцев по столу. Хозяин блаженно улыбался: вспоминал свою одесскую молодость.

Улица, улица, улица родная —

Мясоедовская улица моя…

Дождь не кончался. Мы сидели втроем: я, Баженов, Сима. Хозяин вытер стол и унес посуду в комнаты.

— Перекинемся, — сказал Сима, доставая из кармана своего синего двубортного костюма колоду карт.

— Во что? — спросил Баженов.

— В очко.

— Я только в дурачка умею, — признался я.

— Научим, — сказал Сима. — Считать умеешь? Валет — два очка, король — четыре, дама — три, туз — одиннадцать.

— Что это еще такое? — строго спросил хозяин. — Чтоб мне так жить… В моем доме водку пьют, но в азартные игры не играют.

— Мы по рубчику, — добродушно сказал Сима и пожал плечами: дескать, какой разговор. — Антона поучим. Куда они в дождь пойдут?

Хозяин ничего не ответил. Набросил на себя брезентовый плащ с капюшоном и пошел кормить собаку.

Первым «банк» держал Баженов. Он положил на стол рубль. Спросил Симу о его ставке, выдал ему две карты, потом себе, и в «банке» стало два рубля. Сима пошел на все и «сорвал банк». Потом я выиграл рубль. Проиграл два. А когда в «банке» была десятка, Баженов подбил меня пойти на всю десятку. И я сорвал «банк», сделался «банкиром».

— Оставляй двадцатку, — посоветовал Баженов. Предупредил: — Иду на «банк».

Карта шла мне как по заказу. Баженов проигрывал раз за разом. Сима, который упорно ставил на весь «банк», сделался белым и потным. Мне трижды подряд выпадали десятка и туз…

В восемь часов вечера «банк», который держал я, составлял четыре тысячи рублей…

13

Я очнулся от холода. Лежал на подушке под теплым одеялом, и все же зуб на зуб не попадал. Комната была незнакомая, с книжными полками во всю стену. Я лежал на кровати у окна. Окно мерцало в ногах, занавешенное тюлевой гардиной. Судя по тишине, по чуть заметно светящемуся экрану окна, пробивалось раннее утро, должно быть, прохладное, пахнущее горами и речкой. Наверное, скоро кто-то станет колоть дрова, а потом дымок закурится над крышами, поползет вверх кругами, словно по лестнице.

Книжные полки загораживали дверь, но я услышал, как она скрипнула, увидел, как осторожно вошла в комнату Надя Шакун с распущенными волосами, в халате, отделанном широкими кружевами. Мне не хотелось говорить, и я закрыл глаза. Слышал, Надя стояла у кровати, пробовала пальцами мой лоб. Потом протяжно затрещал матрац, я почувствовал, что Надя села на кровать. Притворяться дальше не имело смысла. Я открыл глаза, однако ошибся в предположении: Надя не сидела. Одной ногой она стояла на кровати: наклонясь к окну, открывала форточку. И холод покинул меня. Наоборот, стало жарко. Я шумно вздохнул. Надя спрыгнула на пол.

— Наконец-то, — облегченно сказала она, увидев, что глаза мои открыты.

— Что со мной случилось? Как я оказался здесь? — голос звучал так слабо, словно я говорил за тремя дверями.

— Ты пришел около двенадцати ночи. Совершенно пьяный и мокрый. Плакал… Это счастье, что отец задержался в Новороссийске и вернется только после праздников. — Надя не сердилась,