здесь торговали и овощами. Продавщица поправляла косынку, повязанную вокруг головы. Глаза ее ничего не выражали. Скорее всего она терпеливо ждала, когда окончится рабочий день.

Баженов шагал широко, наклонив корпус вперед. Руки спрятал в карманах. С севера плыли тучи. Но город еще утопал в солнечном свете, потому что солнце двигалось над морем, на запад.

Мы шли быстро. Шли на север — туда, под тучу. Я понял: Баженов ведет меня в район Нахаловки. Этот район ничем не отличался от других районов города, разве что лучше сохранился. Бомбы сюда не падали из-за горы. А раз все уцелело — и дома, и вещи, и сады, — значит, люди здесь жили получше, зажиточнее.

У калитки, где за крепким забором находился хороший сад, где висела голубая дощечка, на которой была нарисована морда пса и бросалось в глаза предупреждение: «Осторожно, во дворе злая собака!», — мы остановились. Баженов уверенно просунул руку между штакетинами и открыл задвижку. Сказал:

— Пошли!

— А собака?

— Рекс должен быть на цепи.

И действительно загремела цепь. Между лозами показалась крупная голова овчарки. Овчарка не лаяла, она рычала негромко, с достоинством, чувствуя за собой силу и право.

— Рекс! Рексик! — ласково позвал Баженов.

Мне стало ясно: собака знает его. Она зевнула сладко-сладко и больше не рычала. Только смотрела, как мы идем по зацементированной дорожке к дому, едва видимому из-за деревьев и виноградных лоз.

Дом был невысокий, даже низкий, похоже, много раз достраивавшийся. Основа дома выделялась шиферной крышей, а справа, слева, спереди распластались пристройки, которые прикрывал не шифер, а железо, крашенное охрой. Сами пристройки были выкрашены в зеленый цвет, только рамы — белилами.

Баженов постучал. Дверь открыл мужчина, седоватый, в пенсне и брезентовом фартуке, из кармана которого выглядывал складной желтый метр.

— Это Боцман, — сказал Баженов. — Он принес вещь.

Мужчина цепко посмотрел на меня, потер тыльной стороной ладони кончик острого, как перо, носа и, не сказав ни слова, посторонился.

Мы переступили порог — вначале я, потом Баженов. Хозяин закрыл дверь. Мы стояли в прихожей, которая могла считаться и застекленной террасой, и летней комнатой. У окна был стол, а напротив старая кушетка, как и стол, ничем не покрытая.

— Я слушаю вас, — самым обыкновенным, неприметным голосом сказал хозяин.

— Показывай, Боцман, — посмотрел на меня Витек, почему-то сузив глаза.

Мне вспомнился Онисим и слова, которые старец говорил про Баженова: «Остерегайся! Мухомор он». И я пожалел, что пришел сюда только с Баженовым. Можно было довериться Паше Найдину, и Паша, конечно, согласился бы пойти со мной. Я вынул крестик с цепочкой без особой охоты.

На террасе было темновато. Во-первых, кусты и деревья, во-вторых, туча уже накрыла Нахаловку, и солнце не попадало теперь сюда. Хозяин подошел к окну, долго разглядывал крест на ладони, пробовал цепочку на зуб, пытался царапать бриллиант каким-то маленьким черным камнем. Потом он не спеша и почти неслышно переместился к нам, не возвращая креста, сказал:

— Чтоб мне так жить… Как я и полагал, цепочка позолоченная. Камень, правда, бриллиант на четыре карата. Сам крест золотой, но золото не червонное, процентов сорок примесей. В Ювелирторге это будет стоить две тысячи. Но там вы обязаны будете объяснить, где вы его взяли. Мне объяснения не нужны. Вместо объяснений я сбрасываю пятьсот рублей. Таким образом, моя цена полторы тысячи… Если вы согласны, по рукам!

Мне расхотелось продавать крест. Я сказал:

— Не согласен.

— Зря, — спокойно ответил хозяин. — Вы желаете получить больше?

— Я хочу четыре тысячи, — заявил я, твердо уверенный, что эту сумму мне никто не даст. — В бриллианте шесть каратов, крест из червонного золота. Цепочка тоже золотая, но, возможно, с примесями.

— Откуда у вас такая уверенность? — спросил хозяин.

— Я знаю, — ответил я.

Он подбросил крест на ладони. Вздохнул:

— Хорошо. Поскольку я от природы человек не любопытный, я не буду делать скидку относительно происхождения товара. Получайте свои две тысячи. Это очень хорошая цена, молодой человек.

— Я продам только за четыре, — упрямо повторил я.

Баженов потер виски, зажмурился, повертел головой, всем своим видом давая понять, что я поступаю глупо.

Капли дождя стали биться о крышу, мазаться о стекло. Темнота наметалась ветром. Я забрал крест и спрятал его в карман. Хозяин сказал:

— Молодой человек, чтоб мне так жить, наверное, вам приходилось торговать на рынке.

— Не приходилось.

— Однако законы торговли, купли-продажи вам знакомы, — он улыбнулся, но так, словно одновременно жевал лимон.

— Знакомы.

— Вы полагаете, что покупатель всегда предлагает вдвое заниженную цену? — хозяин не тяжело, но испытующе посмотрел мне в глаза.

— Я продам крест только за четыре тысячи.

Баженов нервно, как-то по-женски напомнил:

— Не забывай, что должен две сотни. Мне деньги к праздникам очень нужны.

— Деньги всем нужны, — ответил я хмуро и сухо.

— И всегда, — добавил хозяин. — Две с половиной тысячи — это очень честная цена.

— У меня есть покупатель, который даст больше, — выбросил я свой козырь.

— Ну, чтоб мне так жить, — сказал хозяин. — В Ростове, в Одессе… Конечно, где есть большие деньги. Интеллигентные люди и немножко верующие… При известной ловкости и настырности можно взять за ваш товар и пять тысяч. Но здесь, в этом нищем городе, где только один старший морской начальник получает уважаемую сумму, а директора четырех заводов имеют в месяц всего лишь по тысяче восемьсот рублей, кто здесь может дать четыре тысячи? И кому здесь нужно золото?

— Моя мать работала в торговле, — опять козырнул я. — И среди ее знакомых имеются люди, у которых есть деньги и которым нужно золото.

— Ну, торговля, — хозяин сел на кушетку. Лицо у него было очень недовольное. И не было прежнего спокойствия, с которым он открыл нам дверь. — Конечно, в торговле могут быть люди при деньгах. Но они тоже не выложат перед вами в страхе и поте накопленные сбережения. Они будут торговаться с вами. Три тысячи — и закончим разговор.

— Четыре, — равнодушно сказал я.

— Это нечестно. Чтоб мне так жить! — Хозяин вскочил с кушетки. Изо рта его летела слюна. — У вас нет никакой квалификации. Вы совершенно не умеете торговаться. Если я несколько повышаю цену, вы должны несколько понижать. Но вы твердите одну и ту же цифру, словно арифметика вам незнакома.

— Четыре тысячи, — сказал я и повернулся к двери.

— Три с половиной и мой магарыч.

Я не ответил. Открыл дверь и вышел в дождь. Где-то в пустыне Сахаре восьмой год не было дождя, а здесь бушевал настоящий ливень. Потоки воды неслись с неба, обрушивались на землю. И земли не было, а была вода — холодная, желтая,