11

— На борту полный порядок, капитан, — сказал Баженов, распахнув дверь ко мне в комнату. Он был в сером свитере, из-под которого выглядывал ворот черной рубашки, брюки на нем тоже были серые, расклешенные, шириной сантиметров сорок.

— Какой я капитан? — мне оставалось только вздохнуть.

— Тогда боцман. Не возражаешь, я буду называть тебя боцманом?

— Онисим говорил: «Называй хоть чугунком, только в печь не ставь».

— Самолюбия не было у твоего Онисима.

— Зато у тебя на двоих хватает. А это дело опасное.

— Верно, Боцман. Огонь тоже опасен. От него бывают пожары. Но это совсем не значит, что надо жить без огня. Самолюбие для меня как овес для лошади, бензин для автомобиля, попутный ветер для паруса…

— Попутный ветер — это хорошо, — сказал я.

Баженов легко и непринужденно сверкал своим золотым зубом и, судя по всему, находился в прекрасном настроении. Он почему-то сел на стол, хотя стул и диван были свободными. Покачивая ногами, заметил:

— Между прочим, и для тебя, Боцман, самолюбие — ветер не встречный.

Я задумался. И правда, насколько же я самолюбив? Если сильно — хорошо это или плохо? Все тут было ясно как дважды два. Ответ элементарен. Но я чуточку испугался, поняв, что лишен способности мысленно рассуждать о самом себе, анализировать свои поступки.

— У тебя в характере есть одна добрая черта: ты никогда зря не споришь, — сказал Баженов. — Никогда не считаешь белое черным, черное — белым. Помню, однажды на Канарских островах заспорили мы…

— Я уже это слышал, — прервал я, хотя на самом деле про Канарские острова Витек мне еще никогда не рассказывал.

— Повторяюсь, — самому себе удивился он. — Надо бросать курить. — Без всякого перехода продолжал: — Вчера Жанну видел. На седьмом небе от счастья, профура. И что любопытно, сама еще из обезьяны в человека не превратилась, только с дерева на землю сошла, а уже гонор. На дистанции держится. Руки, падло, не подает…

— У нее хороший голос, — сказал я. — С таким голосом нетрудно стать настоящей певицей.

Баженов решительно завертел головой:

— На мужичков она слабая. Пьет много. От водки голос лучше не делается. От водки, Боцман, голос садится.

— Сам ее спаивал, — напомнил я.

— Ладно, — Баженов слез со стола. — Заскочил я на одну минуту. Предупредить, что покупатель ждет нас к трем часам. Ты не передумал?

— С каких доходов?

— Тоже верно… Значит, так. О цене он сейчас молчит. Говорит, зачем пустые разговоры, надо на товар посмотреть. Может, говорит, бриллиант вообще поддельный.

— Вот ему, — я свернул кукиш.

— Не горячись, — попросил Баженов. — Я буду рядом. Сам цену не называй. Пусть назовет он. Если что сомнительное, прямо говори: мне надо посоветоваться с другом. Мы выйдем, помозгуем. Про комиссионные не забыл?

— Я курю мало.

— Один ноль в твою пользу. Я тороплюсь. Дела есть… Без пятнадцати три встречаемся у входа на рынок.

— Только не опаздывай, — предупредил я. — Ждать не буду.

— Я не опоздаю, господин миллионер, — заверил Баженов.

12

Ракушки продавали возле входа на рынок, с правой стороны. На тряпках, постеленных прямо на земле, были расставлены ракушки разной величины: от самых маленьких, чуть больше наперстка, до внушительных — размером в два кулака. Мне никогда не приходилось наблюдать, чтобы кто-нибудь когда-нибудь покупал эти ракушки. Но, видимо, их все-таки покупали. Потому что продажей ракушек занимались одни и те же люди. Они продавали свой товар еще до войны, во время войны, за исключением, пожалуй, осени 1942 года, когда рынок практически не функционировал, они продавали их и теперь, после войны.

Первой у входа всегда сидела старуха с бронзовым лицом и горбатым острым носом, похожим на носы индейцев в книжках Фенимора Купера, которые в течение нескольких месяцев давал мне читать учитель Домбровский. И зимой, и летом, и весной, и осенью старуха была закутана в темный платок, из-под длинной юбки выглядывали ноги в блекло-синих спортивных шароварах (их называли тогда одним коротким словом — трикотаж) и зашнурованных солдатских ботинках.

Старуха никогда не зазывала покупателей ни голосом, ни взглядом. Сидела она на опрокинутом ящике и смотрела прямо перед собой, в одну точку, словно была слепая.

Рядом со старухой торговал дядька с деревянной ногой. Эту деревянную ногу мы, мальчишки, называли культяпкой, хотя это было неправильно. Деревянная нога скорее всего называлась протезом. Но слово «протез» вошло в наш обиход во время войны. А дядька продавал ракушки и до войны, и все почему-то считали, что он потерял ногу по пьянке, хотя на рынке пьяным его никто никогда не видел. В отличие от старухи, он всегда одевался по сезону и не сидел на ящике, а стоял, прислонившись спиной к стене, выкрашенной известкой. По идее, известка должна была пачкаться, но поскольку частые дожди ее быстро смывали, то дядька с культяпкой мог прислониться к стене, не опасаясь выпачкаться.

Третьей была женщина с широким, как таз, лицом, чем-то напоминающая тетку Таню, только повыше ростом. Она голосила на весь рынок:

— Ракушки! Черноморские ракушки! Со дна морского!

Поскольку ни старуха, похожая на индейца, ни дядька с культяпкой, ни голосистая женщина по своим физическим данным не могли спускаться на дно морское, я стоял и думал, где же они могли доставать ракушки. Наконец, не придумав ничего лучшего, я решил, что они дружат с рыбаками.

— Молодой! — сказала женщина, напоминающая тетку Таню. — Купи ракушку.

— Денег нет, — ответил я.

— Так уж нет, — не поверила она, всем своим видом давая понять, что ее не проведешь. — Если на водку, то найдется…

— Водка — это лекарство, — назидательно заметил Баженов, появившийся из-за пивного ларька.

Дядька с культяпкой одобрительно засмеялся. Старуха не повела и бровью.

— Извини, Боцман, — взглянув на часы, сказал Баженов, — четыре минуты — это не время.

— Когда спишь, — ответил я.

— Два ноль… — приложил руку к груди Баженов. Тут же деловито осведомился: — Товар не забыл?

— На корабле полный порядок, капитан…

Осенью к трем часам даже в солнечный день жары у нас не бывает. Солнце висит над морем низко, словно поглядывает на часы: не пора ли за горизонт. По улицам обязательно бродит какой-нибудь ветер. Хорошо, если не норд-ост. Норд-ост — это холод, стаи листьев, гоняющихся друг за другом в воздухе, дружный дымок над крышами, свинцовое море и грохот волн…

Мы вышли на широкую улицу, которая продувалась больше, чем рынок, и я пожалел, что не надел пальто, ибо, по всем признакам, к вечеру норд-ост должен был обрести силу.

Тент над прилавком, где продавали минеральную воду и яблоки, надувался, словно парус. Покупателей не было. По пыльному прилавку, шурша, катилась луковичная шелуха. Видимо, до обеда