— Хорошо, — несколько ошарашенно ответил я.

— Главное, не трусь. Твои друзья будут в поле нашего зрения, — подбодрил Щербина.

— Я постараюсь.

— Да… Может случиться так, что они захотят тебя проверить. Будут брать на бога. Дескать, нам известно, что ты лягавым продался, и так далее. Ты держись спокойно. Ничего им не известно. Обычный дешевый прием… Остерегайся хозяина. Мне думается, этот одессит, интересующийся золотом, совсем не пешка, а скорее ферзь. Звони ежедневно. Учительница уезжает в Кисловодск послезавтра. Значит, в запасе двое суток…

19

Дважды в неделю я спал под буфетной стойкой. Мне было тогда пять лет, и мои родители почему-то жили отдельно друг от друга. Отец, не подавая вестей, загружал суда в Новороссийске, мать работала здесь, в нашем городе, буфетчицей ресторана «Интурист».

Смены ее выпадали так, что по средам и пятницам она заканчивала работу после часа ночи. А оставить меня дома было не с кем. И тогда под стойку клали одеяло, и я дремал на нем, свернувшись калачиком.

Звуки радиолы буравили тонкие стенки буфета. А когда я кашлял (у меня в ту пору часто случалась простуда), посетители, оказавшиеся поблизости, недоуменно оглядывались, а официантки, видя это, улыбались, потому что знали, кто кашляет под стойкой.

Я засыпал долго и трудно. Причиной тому было не жесткое ложе, а музыка. Она, конечно, была громкой, но не сила звуков смущала меня. Я не понимал, как в деревянном ящике, именуемом радиолой, который во много раз меньше буфетной стойки, мог уместиться взрослый певец вместе с джазом. В том, что они сидят там, я не сомневался. Какая нужда послала их на это? Не лучше ли выйти из ящика и сесть на эстраду, как это случается по субботам и воскресеньям?

Размышляя над заданием Щербины, думая о Баженове и Симе, я вдруг понял, что разбираюсь во всем этом ничуть не больше, чем разбирался ребенком в техническом устройстве радиолы.

Какая нужда толкает Баженова и Симу идти на преступление? Зачем понадобился им я? Так ли уж важно для истины застать воров на месте преступления?

Я находил какие-то ответы, однако наивности в них было больше, чем опыта и здравого смысла.

Мне всегда казалось, что если хорошенько над чем-то задуматься, то обязательно додумаешься до сути. Теперь я убеждался в простодушном самообмане. С равным успехом я, никогда не стоявший на лыжне, мог надеяться на собственные рекорды в лыжном спорте.

— Уменье мыслить глубоко и четко, — говорил Домбровский, — это капитал.

На поверку я оказался неимущим.

20

Нестор Иванович Семеняка был похож на моржа. Я позавидовал его усам, напоминающим бивни, мысленно дал слово отпустить себе такие.

Он сидел в кресле напротив стола Шакуна, выколачивал трубку — темно-вишневую, с мордой какого-то черта.

Валентин Сергеевич довольно пространно объяснил, что я в общем неплохой парень, влюбленный в море, и что железная рука Семеняки вернет меня на путь праведный, превратит в единицу, полезную обществу.

Семеняка с достоинством кивал головой, уверенный в крепости и твердости своей руки, а когда Шакун вспомнил про его добрую душу, Семеняка перевел свинцовый взгляд в мою сторону, нацелился глубокими амбразурами узких суровых глаз.

Я немного ерзал в кресле и понимал, что это не очень нравится боцману. Но волнение было выше меня. Я краснел и без причины улыбался.

Наконец Шакун пожелал мне успеха на новой работе. Поздравил со сбывшейся мечтой. Встал из-за стола, протянул руку. Я тоже встал.

Оставаясь сидеть в кресле, боцман хрипло и властно спросил:

— Медицинскую комиссию проходил?

Я впервые слышал его голос и даже почувствовал неприятное сердцебиение.

— Нет. Не проходил, — ответил я робко.

— Без комиссии нельзя, — заключил боцман и стал дуть в трубку.

— Я позвоню в поликлинику, — сказал Валентин Сергеевич Шакун, досадливо взглянул на боцмана.

— Спасибо, — пошевелил я губами.

— Получишь справку и прямым ходом в отдел кадров, — пояснил Шакун.

— Хорошо. До свидания.

…Портовая поликлиника была в пяти минутах ходьбы. Развесистые высокие акации укрывали тенью выложенный плитами тротуар, тянувшийся вдоль двухэтажного здания. Вход, обозначенный цементными ступенями, блестел застекленными дверями как раз напротив морского вокзала, и море отражалось в этих дверях как небо отражается в лужах.

Я вздрогнул: уж не следил ли за мной Баженов? Он появился между акациями, махнул рукой. Я остановился. Ноги не двигались, словно вросли в землю.

— Очень хорошо, что я тебя встретил, — сказал он. В голосе не было ничего необычного, настораживающего. Взгляд тоже ничем особенным не отличался: нахальный, самоуверенный. Разве чуточку деловитый.

— Вот, — сказал я. — Оформляюсь на буксир.

— Будем надеяться, что море окажется к тебе добрее, чем ко мне. — Баженов, как обычно, хлопнул меня по плечу. Спросил: — Как настроение?

Я ответил бородатой морской шуткой:

— Настроение бодрое, идем ко дну. — После небольшой паузы попросил: — Займи червончик.

— Слона дешевле прокормить, чем тебя. — Баженов вынул из кармана пиджака кожаный бумажник с золотистым ободком по краям. Такого я у него не видел. — Когда отдавать будешь?

— Отработаю, — ответил я и сунул десятку в карман. Не знаю почему, скорее всего подстраховываясь, заслоняясь от мысли, что Баженов может подозревать меня, я сказал: — Квартирка одна на примете есть. Богатая.

— Чья? — тихо спросил Баженов, зыркнув глазами по сторонам.

— Шакуна.

— Интересно, — одобрительно кивнул Баженов. — Кажется, ты не безнадежный.

— Как-нибудь, — недовольно процедил я.

— Только без психа, — Баженов сверкнул золотой фиксой. — В нашем деле психовать нельзя. Иначе потом запоешь: «Далеко из Колымского края шлю тебе я, родная, привет…»

— У меня голоса нет.

— Эта песня душой поется.

— Если в душе гармонь.

— Тоска. Тоска, Антон, мелодичней гармони… — Он взял меня за плечи, сказав с твердостью в голосе: — Идем сегодня… Встречаемся в одиннадцать вечера возле «метро».

Слова стегнули меня кнутом. Я раскрыл рот, чтобы вдохнуть, но воздух куда-то унесся на крыльях ветра. Покосились деревья, оплеснутые солнцем. А море… Море вывернулось наизнанку, стало не синим, а красным…

21

Дождь словно что-то рассказывал. И тусклая крыша, будто пришедшая из сна, и плоский монастырский дворик, и бензоколонка, возле которой стояла машина, терпеливо слушали, как лопаются капли. Белые облака бежали по ночному небу. За облаками проглядывали звезды. И было непонятно, почему же идет дождь. Под аркой не было дождя, но пахло сыростью и замшелым камнем.

Это была московская арка, и улица тянулась московская. И кругом светилась и темнела, стояла и двигалась на север, на запад, на юг, на восток — всюду была Москва.

Надя Шакун говорит:

— Первую ночь в Москве я провела на манеже. Нас было