дому (а жил он в отдельном доме) были иконы развешаны, в том числе в комнатушке, выделенной нам для ночлега. Кто именно был на них изображен, я не знала, но в темноте казалось: они на меня пристально смотрят. И тихо переговариваются:

– Как думаете, она выдержит?

– Куда ей! Она обычного бойкота не выдержала, а тут из нее бесов изгонять будут!

– А бесы в ней точно есть?

– Завтра узнаем, есть или нет…

Спорить со святыми смысла не было, поэтому я накинула халат и – под кухонную дверь. А там Петр Григорьевич, вновь обретший нормальный голос, поучает Катю с Мусей. Мудрость мира сего, говорит, есть безумие в очах Божиих. Люди увлекаются наукой, философией, а зачем? Напрасная трата времени, лукавое мудрствование! И наоборот – тот, кто обретает веру, представляется обычному человеку безумцем.

– Как так может быть?! – удивляется Муся.

– Может, может… Послушайте, что умные люди пишут.

Слышен шелест страниц, и опять:

– Приближаясь к Богу, человек как никогда охвачен безумием. И гавань истины, куда увлекает его благодать, для него не что иное, как пучина неразумия. Божественная мудрость, когда ее сияние явлено человеку, не есть разум, долго скрывавшийся за покровами, – но безмерная глубина, где тайна не становится менее таинственной, и самая сердцевина мудрости замутнена безумием всяческого вида…

– Так, может, она тоже… – встревает Катя. – Ну, в эту самую гавань стремится? Может, такие нас туда и приведут?

– Да ты что?! – возражает Муся. – Это блаженные приведут! А Майку твою дух нечистый мучает!

В качестве третейского судьи призывают пономаря, который со вздохом произносит:

– Бог скрыл тайну спасения даже от мудрецов, что уж говорить про недужных детей наших…

Не поняв и половины сказанного, я на цыпочках (посетив туалет) вернулась к святым. Те замолкли, я же почти до утра не смыкала глаз, хотя накануне две сонные таблетки проглотила.

Утром опять машина, где перед лобовым стеклом мерно покачивается Святой Петр, забитая автомобилями стоянка перед Лаврой и церковь, в которой не протолкнуться. Пономарь нас доводит до входа и говорит, что заберет, когда все закончится. А мы начинаем пробиваться вперед, причем роль ледокола играет Муся. Когда видим иконостас, останавливаем движение; а тут и Гермоген выруливает из алтаря, чтобы начать проповедь. Наверное, он говорит что-то правильное, однако я почти не вникаю, ведь приходится стоять на коленях, причем долго. А мои колени – два мосла без мяса; упершись в плитку, они начинают дико болеть. А еще слева тетка величиной с трактор, крестясь, локтем орудует, попадая мне в скулу! Видя такое, Катя втискивается между нами, что приносит хоть какое-то облегчение. Но колени! Не выдержав, сажусь на корточки, и тут наконец разрешается встать. Далее народ по возможности расступается, что сделать нелегко. Батюшка движется по образовавшимся узким проходам в человеческой массе, окропляет публику святой водой, а у меня вдруг мелькает мысль: неужели все, пришедшие сюда, носят в себе нечто темное и ужасное?! Тогда вскоре такой шабаш начнется – мама не горюй!

Внезапно сзади раздается лай. Вроде как дворняжка тявкает; меня оттаскивают подальше (Катя старается), но я оборачиваюсь: кто там?! Собаку изображает пожилой мужчина с бородкой клинышком; запрокинув голову, он произносит «гав-гав-гав», и сразу возле него образуется пустота.

– Надо же, еще не окропили, а его затрясло… – шепчет над ухом Муся. – Ты-то как?

– В смысле?! – спрашиваю.

– Ну, готова?

Я часто киваю, не в силах оторвать взгляд от человека-собаки. Он что – прикидывается?! Но все вокруг столь серьезны, если не сказать – напуганы, что мысль насчет представления исчезает. Где Гермоген?! В отдалении вижу, как взлетает над толпой рука священника, как разлетаются брызги; и опять странные звуки доносятся, вроде как кто-то воет. Взмах, брызги, вой переходит в визг и рычание, народ тут же шарахается от источника воплей. А Гермоген приближается, вокруг него истошно орут нечеловеческими голосами, у меня же подкашиваются ноги. Сейчас, думаю, и меня прорвет, заору-заскулю-завою, еще и кусаться начну!

Видя перед собой смертельно бледную Катю, хватаюсь за нее. Мимо проходит священник с напряженным пунцовым лицом, брызгает мне на лоб, но ничего ужасного не происходит. Провожу языком по губе, чтобы слизать потек, прислушиваюсь к себе и вдруг слышу рядом некую тарабарщину. Похожая на трактор тетка, прикрыв глаза, изрыгает словеса на непонятном языке. Стоящий перед ней священник плещет ей в лицо святой водой, а та еще громче верещит, прямо соловьем разливается! Что за язык?! Не английский, не французский, вообще непонятное наречие! Может, древнеегипетский? Но тогда на этом языке должна говорить я, а не эта толстозадая!

Поток воспоминаний бурлит, мне и страшно, и увлекательно (пока!) нестись по этой стремнине; жаль, Львович не дремлет, прерывает в самом интересном месте:

– Ты знаешь древнеегипетский язык?!

– Порой кажется, что знаю. Хотя тетка на другом языке говорила.

– На каком же?

– А она сама не в курсе. Я с ней потом беседовала, оказалось, нормальная женщина, Ниной зовут, она из Барнаула. Там отовсюду приезжают, даже из Закарпатья была одна семья!

А дальше про семью, что на следующий день внимание привлекла. Еще бы не привлечь, когда трое высоченных мужиков в черных костюмах окружают молодого парня, опять же, одетого в черное. Все были смуглые, усатые, темноглазые, вроде кавказцы, – но не кавказцы. Как пояснил Петр Григорьевич, это семейство из Западной Украины, уже третий раз сюда приезжают, только без особого успеха. Чего хотят? Как и все – изгнать злого духа из молодого парня, да тот засел внутри так прочно, что клещами не вытащишь! Проклятье, мол, на семействе, какой-то из прадедов был черным колдуном, за этого дьяволова прислужника парень и страдает!

Надо сказать, выглядел тот красавчиком. Правильное лицо, большие выразительные глаза, высокий рост – закарпатские девчонки, наверное, висли на нем гроздьями. Во время отчиток он не изрыгал из себя скверных слов, не бился в припадках, только из смуглого становился необычно бледным. Колбаса начиналась позже, когда из алтаря выносили чудодейственную икону Спасителя, к которой можно было приложиться. И если у меня это получалось без проблем, то парня ломало и перекручивало: он выгибался назад так, что, казалось, вот-вот встанет на мостик! Один из сопровождающих мужчин придерживал юношу (тот запросто мог грохнуться), двое других, прикупив по целому пуку толстенных свеч, ставили их перед всеми иконами подряд.

– Думают, так просто грех колдовства искупить! – качал головой Петр Григорьевич. – За это семь колен страдать должны!

Тут мой словесный понос опять прерывают:

– Ты всерьез про колдунов?! Майя! Ты же понимаешь: это постановка, спектакль для непросвещенных людей!

– Понимаю, – говорю, –