помощники (включая крещеного еврея, врачанемца и русского дипломата румынского происхождения) «заперлись в комнате и читали черную книжку». Они будто бы «заставили дьявола поклясться, что тот исполнит их волю, но дьявол извинился и попросил сперва удалить маленького карлика, сидевшего за печью, ибо он не мог сделать ничего, если кто-то в комнате ему не подчинялся». И действительно, за печью нашли карлика Захарку. Матвеев вышиб Захарку пинками, сломав ему ребра. Затем «дьяволу пришлось проплясать к их трубке, и ему велели показать разные хитрости, которым учат на небесах, означающие, что он может затемнять солнце и луну»[337]. Матвеев и его сторонники возражали – в книгах, по их словам, были только «анатомические рисунки, медицинские советы, арабские цифры и алгебраические упражнения», то есть необычные тексты иностранного происхождения, как раз и вызывавшие беспокойство [Fuhrmann 1981: 221][338].

Поскольку дело о вольной Свашевского было связано с процессом Матвеева, занимавшего высокое положение, людей Зыкова препроводили в Москву и допросили. Те сообщили кое-что, компрометирующее Матвеева, но по большей части их показания касались распространения магических текстов в их собственном кругу – приказчиков-крепостных, беглых холопов, мелкого приказного люда. В присутствии бояр, собравшихся в Золотой палате московского Кремля, Свашевской рассказал следующее: «Ему Васке у Федора на дворе на крыльце тетрат в полдесть своей руке а в ней писано отречение от Христа Бога». Васька же, напротив, обвинил во всем самого Свашевского: «У него-де, Мишки, есть черные книги. А ведает он потому, того-де недели с три казал ему Ваське тот Мишка из своих рук у Федора на дворе на крыльце тетрать в полдесть, разогнув, а та тетрать – письмо ево Мишкины руки».

Васька прибавил также: «В то время он Мишка был пьян, а те письма лежат у него Мишки в чюлане в земле». В этой тетради будто бы содержалось «отречение от Христа Бога»[339].

Боярский суд доверил расследование высокопоставленному дьяку, который подтвердил показания Васьки. В Мишкином чулане оказалась закопана коробка с бумагами.

А в ящике тетрат в полвесть по счету 12 листов, а в начале написано 5-й лист и на первой странице о остужении мужа с женою. На той же странице на 2 строках и на другой странице писан заговор от пытки. На той же другой странице на 2 строках и на 4 листах писано отречение от веры и от самого господа бога и призывание бесов о привороте женска полу[340].

Именно последнее заклинание – а не более серьезное, как могло бы показаться, отречение от Бога – Мишка не решался прочесть вслух, опасаясь, что не отобьется от бесов.

Это свидетельство наконец позволяет нам оценить специфические свойства «черных книг». Круги, в которых вращался Мишка, не соприкасались с миром заимствованной из Византии эзотерики; в глазах этих людей его книги считались «черными», так как содержали бесспорно пагубные тексты, подразумевавшие отречение от Бога или вызывание бесов. Обращение к этому термину – «черные книги» – было делом рискованным. Обвинения с упоминанием «черных книг» выдвигались редко и часто брались назад под давлением: видно, какой ужас вызывали писания такого рода, запрещенные законом, ибо они связывались с еретическими, предательскими наклонностями и чуждым еллинским учением. Однако «взрывоопасный» характер обвинения в хранении «черных книг» отражал более широкое явление – подозрительность в отношении свободного распространения грамотности, характерную для русского общества. Страх перед «чернокнижеством» в концентрированной форме отражал более общий страх перед грамотностью, вышедшей из-под контроля, перед тайным переписыванием и распространением текстов, перед способностью письменного слова служить разрушительным целям враждебных государству лиц, а не одобренным целям законно существующей иерархической системы.

Саймон Франклин утверждает, что грамотность в Древней Руси прокладывала себе путь не так, как в большинстве государств средневековой Европы, где знание распространялось равномерно, по взаимосвязанным каналам – церковным и государственным, религиозным и административным. В России же Франклин обнаружил, наряду с церковной словесностью, распространение бытовой грамотности, из чего можно сделать вывод, что овладение письмом и чтением могло идти по неформальным каналам и обслуживать прагматические интересы населения [Franklin 2002: 276–279]. Рассредоточение и неформальный характер были свойственны образованию и в московскую эпоху, как следует из биографии Гарасимки, о котором говорилось выше. Научившись читать у знакомого подьячего, он впоследствии все забыл, но вновь овладел грамотой, переписывая все, что попадало ему в руки, и пользуясь несистематическими наставлениями приятеля[341]. В России почти не было официальных школ или других заведений, где обучали читать. Мальчики учились чтению и письму у кого только могли: у отцов, местных священников, писцов, приказчиков. Такое сумбурное овладение грамотностью делало процесс неконтролируемым – никогда не было известно, умеет ли человек читать или писать, и если да, что он читает или пишет.

Это влекло за собой, как мы видели, вполне реальную опасность: холоп загадочным образом превращался в вольного, мелкий приказчик – во влиятельного приказного писца. Когда в деле было замешано письменное слово, подозрения удваивались, и обычный проступок могли счесть чудовищным преступлением. Так, в ходе подробного расследования, затронувшего Матвеева, Сеньке Васильеву, писцу из вологодской приказной избы, пришлось отвечать на обвинения в колдовстве – он располагал внушительной библиотекой. В ходе процесса она была изъята (12 декабря 1676 года) и тщательно описана: «Роспись а что писемь и листов немецких печатых и письменых тетратей взято и те письма неосматреваны положены в одной коробе с книгами печатными и с письмеными». Все это были исключительно религиозные книги – псалмы, Евангелия, жития святых[342]. Воистину подозрительное собрание! Но дело в том, что подозрения вызывал сам факт обладания книгами, и в данном случае он оказался серьезной уликой.

Итак, отношение к грамотности было совершенно иным, чем в Европе раннего Нового времени, где она часто обеспечивала человеку защиту и высокое общественное положение [Broedel 2003: 174; Williams 1995: 11–12]. В России же выведение слов на бумаге без прямого распоряжения государя, начальника или хозяина легко могло стать источником неприятностей. Разумеется, письменные тексты не всегда вызывали подозрения, и в XVII веке, как бы в противовес предубеждениям, возникают новые литературные жанры – например сказки, которых мы касались в предыдущей главе. В том же столетии появляются и первая «автобиография», вышедшая из-под пера протопопа Аввакума (сожженного, что характерно, в срубе в 1682 году), и смешанный жанр полусветских житий. Увеличивается количество частных писем, совершенствуются проповеди, среди приказных писцов – таких как Свашевской и другие, увлеченные чернокнижием – появляются авторы стихов, исторических сочинений[343]. Несмотря на этот, довольно-таки ограниченный, расцвет совершенно легального сочинительства,