Где они живут в кельях или в домех всяких воровских писем и коренья и иных отравных составов осмотрить и у кого, что по осмотру явитцавынять и описать и их самих и келейников и работников их по тому ж поспросить, а буде в чем у кого учинитца спор и им давать очные ставки и распрашивать накрепко по соборному уложению и по иным указам и статьям.

Воевода велел сличить почерк в бумаге с почерками наиболее вероятных подозреваемых и показать оригинал большому числу людей в надежде установить автора. В Москве распорядились допросить не только монахов и посадских:

И им розведывать нет ли каких чинов жителей или присыльных с Москвы колодников к такому воровскому вымыслу и составу приличных людей или в подмонастырьных слободах служники и служебных и иных каких чинов мужних <нрзб.> жен и вдов и девок, которые саму грамоте и писать умеют, для того что те подметные письма описанием являютца от женского лица[309].

В приказах подчеркивалось, что женщины могут владеть грамотой и, следовательно, производить на свет подобные опасные сочинения, но само по себе это напоминание говорит о том, что такое встречалось исключительно редко[310]. Мы видим также, какую тревогу порождала неясная угроза, проистекавшая от неучтенных государством грамотных подданных. Опасность могла проявиться где угодно.

Распоряжения насчет того, как действовать при нахождении таинственных посланий, говорят о том, насколько серьезно власти относились к самому факту появления несанкционированных письменных текстов – подобные случаи обозначались понятием «великие дела»:

А хто такие причинные люди мужеска или женска полу по подлинному розведанию и розыску явятца и у тех причинных людей тайным ж с которим [скрытым обычаем] восстановлено по контексту> в домех их и где они живут осмотреть всяких писем и с подметным вышеписанным письмам те сыскные письма рук их свидетельствовать самим, да сверх того свидетельства заставливать им писать при себе, и буде по свидетельству писем их явитца то подметное письмо и их сыскав против подметные письма, роспросить делом ли они те письма писали и сами ли про те великие дела ведают и видели или от кого слышали или они какие письма составливали и писали затеяв напрасно и за что и своим ли каким злым намерением или по чему научению и с кем они те письма на Белоозеро посылали или сами отвозили и в котором месяце и числе у <…> приняли те письма на Белоозере приказной избы сторож Ивашко Паутов или иному кому отдали и подкинуть велели[311].

После установления подозреваемых их следовало допросить, подвергнуть пытке и заковать в цепи – и ни в коем случае «бумаги и чернил им давать не велеть», настолько опасными считались эти принадлежности, требовавшие неусыпного контроля[312]. Следователь по делу, присланный из Москвы, привез с собой палача для пыток и последующей казни виновных в этом вопиющем злоупотреблении грамотностью[313].

Само по себе умение писать могло служить разным целям. Хорошим примером является дело Мишки Свашевского, вся жизнь которого прошла в работе над официальными бумагами и взаимодействии с различными государственными органами. Он использовал свое редкое умение – грамотность, – чтобы выйти из крепостного состояния и стать свободным, но затем все та же грамотность привела его на костер. Для Мишки она была связана с перспективой обрести могущество, но одновременно и с риском. В 1670-х годах он служил (будучи крепостным или холопом) приказчиком в имении стольника Федора Тихоновича Зыкова на Вологодчине и по примеру другого приказчика составил для себя фальшивую отпускную грамоту, подделав подпись хозяина. Освободившись при помощи этой уловки, Мишка прибег к магии письменного слова, чтобы радикально изменить свою жизнь. Новоуказные статьи 1669 года не случайно предусматривали строгое наблюдение за писцами, чтобы те ни в коем случае не вручали копии документов посторонним[314]. Получив «вольную», Свашевской, благодаря умению читать и писать, быстро вошел в круг московских подьячих и, вероятно, снимал копии с документов. Сам он называл себя дьяком, высокопоставленным приказным служащим (в документе, который переписал для Новгородского приказа). Это присвоение должности впоследствии шло отдельной статьей в списке его преступлений. Когда тщательно скрываемое прошлое Мишки всплыло наружу, у его грамотности, употребленной недолжным образом, обнаружился оккультный оттенок, а в усадьбе его бывшего хозяина, под полом одной из построек, нашли сборник заговоров[315].

После доскональных расспросов о том, откуда взялись заговоры, Мишка назвал много имен – тех, кто предоставлял ему тексты в собственность или для копирования. Проложить путь к свободе его побудил Васька Алексеев, крепостной Федора Зыкова. Опасное собрание заговоров (среди них были и заклинания, вызывающие бесов), как утверждал Мишка, он получил от некоего «вологженина», которого затем выдал под пыткой: им оказался Таврило Фетеев, известный купец. Мишка оговорил и неграмотного брата Гаврилы. Количество новых разоблачений нарастало, как снежный ком. Обнаружился еще один небольшой сборник заговоров. «А взял де он Мешко тою тетратку у Федорова ж человека у Пронки Буслаева в чюлане без него, как он Пронка был в Федорове в Ряской деревне»[316]. Обитатели зыковской усадьбы стали упрашивать Мишку, чтобы он достал им заклинания. Оказавшись в Москве, Мишка свел знакомство с новыми собирателями заговоров. По его словам, московские приказы изобиловали любителями магических текстов. Мишка утверждал, что дворцовый подьячий Карпушка Тараканов записывал заговоры, пока он сам читал их вслух из сборника – возможно, позаимствованного у другого подьячего, Якушко Штуки, также замешанного в деле. Когда имена всех этих людей были названы, они подверглись допросу с «пристрастием» и пыткам.

Карпушка объяснил, что сборник целительных заговоров лежал в одном из помещений Приказа Большой казны, где он его и нашел. Якушко после допроса и пытки оговорил своего приятеля Карпушку вместе с его отцом. После дальнейшего нажима Якушко выдал следующее: «Тетрать с письмом изо псалтыри и с гадательными [то есть другой сборник] Якушко взял у брата своего двоюродного помесного приказу у подячего у Оски Тимофеева». Однако, по его утверждению, тот не стал ничего делать с тетрадью и не давал ее никому для переписывания[317].

Быстрорастущий список подозреваемых свидетельствует о том, что подобные заговоры были широко распространены. По словам Мишки, он списал и еще более крамольный заговор с «отречением от Христа Бога», взяв его у Ивашки Волошенинова, писца Поместного