преимущественно – но не целиком – с мужчинами, и кликушества (одержимости), связываемого преимущественно – но не целиком – с женщинами, мы рассмотрим различные магические идиомы, круг их возможностей, эффективность, силу и воздействие этих способов коммуникации в Московском государстве. Как ни удивительно, даже в этих областях магической деятельности, где гендерные различия проявляли себя сильнее всего, мужчины и женщины описывали свой колдовской опыт в схожих выражениях, что и было зафиксировано в судебных записях.

Сила пера: магия и опасности недозволенной грамотности

В июле 1699 года преосвященный Никита, архиепископ Коломенский, подал местному воеводе челобитную с жалобой на монаха-расстригу, при котором нашли некий корень и «малую книжку». Архиепископу пришлось принимать меры после того, как бывший конюший Сенька Казимер уличил монаха в занятии колдовством («волшебственным делом»)[297]. Ответчик, назвавшийся монахом Афанасием из Воскресенского монастыря, публично признался во всех преступлениях, но настаивал на том, что выдавший его Сенька на самом деле был его сообщником, и более того – инициатором и «мозгом» совместного начинания. По его словам, ранее в том же году они вдвоем отправились в Москву, где остановились у Сенькиного тестя: он-то и дал зятю ту самую «книжку». Сенька признал ее «загадочной», но никто из двоих не знал, что за волшебство содержалось внутри. Затем оба покинули Москву и направились в Коломну, находящуюся неподалеку. По пути хитроумный Сенька придумал, как получить верную выгоду от обладания книжкой: «Велел ему черноризцу он же Сенка сказывать про себя, что де он черноризец бутто знает ворожить о денежных кладех». В Коломне сообщники начали приводить план в действие. «У черноризеци у иных разных чинов людей Коломских жителей на дворех были де они черноризец с ним же изветчиком Сенком и ко той книшки они де не зная нарочно бутто читая тое книшку и ворожа и влив воду в сосуд смотря в тое воду и бутто де ворожили о кладах и бутто для выгонки нечистых дух»[298].

Свидетели из Коломны подтвердили, что шарлатаны бродили по городу, заходя в монастыри. Сенька возложил всю ответственность на бывшего компаньона, показав, что монаха приглашали в дом люди самого разного состояния, «и по той де книшки он черноризец читая налив воды с сосуд и смотря в воду ворожит он и годает о покладех в земле <нрзб.> и для возгони из домов нечистых дух. И по той ворожбе и гаданию в том девичье монастыре капал он черноризец землю того монастыря при игуменьи и при черноризицах а покладу же какую в том монастырь или где иный де он нашол ли, того де он Сенка не ведает»[299].

Это свидетельство и сама книжка вызвали смятение сперва в покоях архепископа, затем на дворе у воеводы. Дело заключалось в том, что язык в книжке не был русским – но каким именно, никто не знал. Воевода извещал Москву: «Для подлинного розыску по многие дни та книшка показывана тем людем которые знают иных земел языка, чтоб ее кто прочел». Но никто в Коломне не смог ее прочесть. Сбитые с толку представители местных властей отослали книжку и монаха, «заковав [его] в кайдалы», в московский Разрядный приказ, к его главе, боярину Тихону Никитичу Стрешневу, указав, что «вышеписаной книжки письма на Коломне прочесть никто не знает»[300].

Источником вдохновения для лжепредсказателя и основой доверия к нему было письменное слово, могущественное и таинственное. С обезоруживающей простотой монах признался, что он и предавший его сообщник сознательно пошли на мошенничество, но первоначальным стимулом к действию и причиной успеха явилась невозможность прочесть текст. Невразумительное писание стало верительной грамотой компаньонов-«гадальщиков», казавшихся вследствие этого таинственными и опасными – и не испытывавших недостатка в клиентах и деньгах.

Ореол таинственности всегда окружает заклинания, делая их в глазах народа проявлением высшей силы. В России, как и в других странах, волшебники добивались нужного впечатления, бормоча неразборчивые, но сильно действующие на сознание слова. Как показывали свидетели, обвиняемые шептали свои заговоры над сосудом с водой или отваром. «А какие они заговоры, того не ведаю». Невнятность речений колдунов отражалось и в том, что их ремесло обозначалось как «шептание», а сами они как «шептуны».

Слова были нарочито темными, ради пущего эффекта, но в обществе, по преимуществу состоявшем из неграмотных, письменное слово добавляло загадочности в любую ситуацию. Давняя традиция, связанная с эзотерическими писаниями – от невразумительных знаков на вавилонских магических чашах до древнеегипетских папирусов и амулетов, от средневековых гримуаров до книг Просперо, – наделяет письменное слово волшебной силой. В большинстве случаев текст бывает снабжен оккультными атрибутами, обозначающими разрыв со всем профанным: вычурный, архаичный или нечитаемый почерк, таинственные буквы, руны или символы, непонятный язык [Keane 1997; Robson 2008; Gaster 1989: 145–147; Tambiah 1968]. В Московском государстве, ввиду почти поголовной неграмотности, письменному тексту не требовалось быть особенно загадочным, архаичным или выведенным изящным почерком – он и без того казался обладающим неведомой силой. По оценкам Гэри Маркера, в конце XVII века грамотными были 3–5 % жителей России, для остальных же сама по себе возможность передачи мыслей посредством клочка бумаги через пространство и время, вероятно, казалась глубоко загадочной, независимо от того, как выглядели записи [Marker 1990: 89][301]. Эти не поддающиеся истолкованию знаки в глазах тех, кто имел дело с властями, землевладельцами, начальством любого рода, явно были способны менять жизнь человека и влиять на исход событий.

Что касается внешнего вида, то церковные писцы следовали каллиграфическим традициям, переписывая литургические тексты, а в ранних изданиях священных книг мы находим затейливо переплетенные буквы и богато украшенные буквицы; однако в светских документах употреблялась выработанная в приказах скоропись без всяких причуд и украшений. Дошедшие до нас заговоры, отдельные и в сборниках, почти всегда соответствуют этой светской рукописной традиции – лишнее доказательство того, что магия в России почти не была связана с религией (правда, в некоторых рукописях, относящихся к «высокой магии» – например хиромантии, – встречаются черты, свойственные церковной каллиграфии)[302].

Рис. 5.1. На этой странице из официального документа по всем правилам московского бюрократического обихода говорится о сообщении, посланном в Разряд: «И пыточные речи за отца ее духовново и за своею рукою прислал к Москве в розряд. Писан на Москве. Лета ЗРНЗ [7157 = 1649] марта 27». Отсутствие изысков, простой канцелярский почерк – типичные признаки административных документов и заговорных текстов. РГАДА. Ф. 210. Севский стол. Стлб. 137. Л. 4348.

В мире, где письменное слово считалось главным