поведения, как оно виделось жалобщикам и судьям. Тщательное изучение обвинений и скрытых за ними событий заставляет предполагать, что такой общей характеристикой было неподчинение или неуважение. Подозреваемые так или иначе бросали вызов – реальный или кажущийся – жестко иерархическому общественному порядку. Этот субъективно установленный общий признак можно отнести ко многим делам, документация по которым достаточно обширна, чтобы дать представление о динамике межличностных отношений, стоящей за обвинениями. Служанок и крепостных обвиняли в использовании волшебства против хозяев или управляющих, чтобы отомстить за обиды или улучшить свое положение [Черепнин 1929: 97, 99; Новомбергский 1906, № 24–26][267]. В одном случае обвинение в колдовстве предъявили племяннику, проявившему непочтительность к своему дяде: он обратился в суд, пытаясь отнять вотчину у старшего родственника. В другом легкой добычей стал хвастливый холоп, утверждавший: «Хотя де боярин мой каков-нибудь на меня сердит будет а я де проговорю, идучи на сени или где нибудь, и он де мне ничево не учинит. А к женскому полу ково де я захочю, хоть боярыню, и она де у меня на вороту повиснет»[268]. В третьем подозрение пало на слишком независимого ученика мастера-седельника. В четвертом – это случилось 1657 году, когда в Духе свирепствовала «эпидемия» порчи, – одна женщина ошеломила и напугала остальных, заявив во время общего разговора: «Я де той болезни не боюсь. Бог меня милует, а вас де стану <нрзб.> и всех так <нрзб.> таскать». Разумеется, это не понравилось ее собеседницам, немедленно сообщившим, что она занимается колдовством[269]. Людей, томившихся под гнетом сверхиерархической системы, находившихся в подчинении по признакам пола, старшинства и положения внутри семьи и общины, связанных коллективной ответственностью, не говоря уже о крепостных – всем им можно было угрожать обвинением в колдовстве или угрозой выдвинуть такое обвинение.

В пятую группу, судя по всему, входили те, кто действительно занимался волшебством – по крайней мере в глазах своей общины. Подсудимые никогда не называли себя колдунами, но охотно признавались в том, что умеют исцелять людей, предсказывать судьбу, находить утерянные предметы и пропавших близких, отыскивать сокровища, оберегать новобрачных, снимать порчу. Дознаватели обнаруживали спрятанные клочки бумаги, где были записаны несомненно волшебные заговоры для обольщения женщин, насылания импотенции, защиты от враждебных заклинаний. Свидетелями предоставлялись и другие улики, в том числе тексты, напоминающие молитвы, фрагменты апокрифических сказаний, призванные помогать во время охоты, рыбной ловли, купли-продажи, судебных тяжб. У обвиняемых дома и при себе постоянно находили подозрительные предметы – сборники заговоров, загадочные коренья и травы, хитроумно заплетенные и хранящиеся в маленьких мешочках. Более того, как показывали свидетели, «ведомые ведуны» при всех похвалялись своим могуществом и угрожали окружающим проклятиями, укрепляя тем самым свою репутацию среди местного населения. В исповедных вопросниках содержится множество вопросов относительно волшебных практик и обращения к чародеям [Ипполитова 2008: 205–232, 284–288][270]. Вместе взятые, свидетельства, всплывавшие на процессах, почти не оставляют сомнений: многие из обвиняемых в колдовстве если не открыто провозглашали себя колдунами, то во всяком случае были сколько-нибудь сведущи в кореньях и заговорах.

Несомненно, магические практики были распространены довольно широко – небольшое число привлеченных по делам о колдовстве не отражает масштаба явления, – а область их применения простиралась далеко за пределы ограниченного круга занятий – целительство и насылание порчи, предсказание будущего, нахождение предметов и лиц, вызывание любви и благосклонности, – из-за которых подозреваемые оказывались в суде. К примеру, отсутствие обвинений в применении сельскохозяйственной и метеорологической магии, о котором столько рассказывали фольклористы XIX века, может отражать определенную «тенденциозность» обвинений, вовсе не означая, что таких случаев не наблюдалось[271]. Возможно, почти не подвергались преследованиям и те, кто упражнялся в «женской магии» определенных видов, так что среди подсудимых их оказывалось немного[272]. Для целей нашего исследования мы предпочитаем сосредоточиться на обвинениях, которые заканчивались судом, а не заполнять пробелы при помощи экстраполяции.

Стоит подчеркнуть, что понятие «ведьма / колдун» в раннее Новое время не использовалось для подмены других понятий. Оно не служило для маскировки или прикрытия другого, более «постыдного» статуса (повивальная бабка, иноверец, нищий, женщина). Как отмечает Майкл Макдональд, «колдовской процесс – сложный социальный конфликт, спор о понимании причин несчастья: смерти, болезни, потери» [MacDonald 1991: LIII]. Обвинители, свидетели, судьи в целом стремились идентифицировать колдунов именно как колдунов, то есть тех, кто обладает устрашающим сверхъестественным могуществом и несет ответственность за причиненные ими несчастья. Это важное соображение, и мы обязаны иметь его в виду, вскрывая социологические закономерности обвинений. Колдуны вызывали страх в первую очередь из-за своих предполагаемых магических способностей. Однако закономерности все же прослеживаются, и они могут сказать многое о том, почему в том или ином обществе роль колдунов отводят представителям тех или иных групп населения. Эти закономерности ни в одном из случаев не дадут нам универсального ответа и не поведают всей истории, но подскажут, с какими социальными типами или проблемами связывала колдовство конкретная культура или местная община.

Учитывая, что большинство обвиняемых были мужчинами, можно было бы предположить, что именно принадлежность к мужскому полу составляла главный фактор риска. Но мы уже продемонстрировали, что риск навлечь на себя обвинение в первую очередь определялся не гендерными соображениями. Принадлежность к мужскому полу была вторичным по значению фактором риска, базовыми являлись другие факторы. Как мужчины, так и женщины, подпавшие под обвинения, обладали одним и тем же набором базовых характеристик, и обстоятельства сложились так, что в этих категориях преобладали мужчины.

Мужчины чаще женщин странствовали по сельской местности в качестве обычных бродяг или же знахарей. По делам о бродяжничестве, не связанным с колдовством, проходили почти исключительно мужчины, как мне удалось установить в ходе несистематического изучения таких дел, перечисленных в 31-томном описании бумаг из архива Министерства юстиции[273]. Конечно, женщины также порой пускались в бега или занимались бродяжничеством, но составляли лишь небольшой процент странников – или не вступали в конфликт с законом и не оставили следов в документах. Мужчины – русские и нерусские, странники, военные, крепостные – могли столкнуться с неприятностями из-за заговоров, выполняя военные и административные поручения либо задания своих хозяев, тогда как их жены и сестры не встречались ни с чем подобным. Часто мужчина, обвиненный в хранении или произнесении заговоров, утверждал, что получил их, например, от служилого человека во время осады Смоленска, или заявлял: «А учился де… я тому дурну на Волге на судах, слыхал у судовых ярыжных людей»[274]. Особняком стоит дело белгородца Родиона Маслова, схваченного в 1679 или 1680 году, при котором нашли