Рассмотрим социальный портрет тех, кто вызывал подозрение у русских судебных властей. Обвиняемых в колдовстве можно разделить на несколько категорий (основываясь на тех 223 делах, в которых сообщается кое-что о подсудимых). В 33 случаях – 15 % от всех дел, что довольно много, – ответчиками или теми, кто научил ответчиков магическим практикам, были бродяги. Возможно, бродяг среди обвиняемых насчитывалось еще больше – мы говорим лишь о случаях, когда это было точно установлено. В эту категорию попали, к примеру, три странствующих мордвина, вызывавших нечистых духов, «баба-ворожейка татарка», взявшая обыкновение «по слободам… ходечи, ворожить», «гулящий человек, коновал», «гулящая жонка», странствующий скоморох и пастух-ведун, скитавшийся между деревнями[240]. Все они позволяли себе свободу передвижения, подрывая тем самым усилия властей, старавшихся прикрепить подданных к определенному состоянию и месту, привязывая их к помещикам, полкам или иным коллективным единицам.

Государственная политика была направлена на то, чтобы население само отслеживало неразрешенные перемещения: крестьяне постепенно закрепощались, горожане законодательно прикреплялись к своим городам. Первичной налоговой единицей в Московском государстве была община, а не человек или домохозяйство. Если кто-либо пускался в путь по своей воле, освобождаясь от тягот, связанных с учетом, причитающиеся с него выплаты раскладывались на оставшихся членов общины. Таким образом, каждый был заинтересован в ограничении свободы передвижения для своих соседей; постоянные требования горожан вернуть сообщинников-беглецов, фиксировавшиеся на протяжении XVII века, свидетельствуют о том, что они хорошо понимали действовавшую в данном случае логику принуждения. Частая перемена местожительства представляла угрозу для жизнеспособности и целостности общин, уменьшала налоговую базу или снижала стабильность налоговой системы, а потому крестьяне и горожане одобряли и даже предлагали меры, направленные на то, чтобы лишить жителей страны свободы передвижения и защитить общины от разорения. Во время городских восстаний 1648–1649 годов и позднее, до самого конца столетия, участники выступлений требовали насильственного возвращения беглецов и неплательщиков налогов в места их проживания, чтобы налоговое бремя падало на более широкий круг лиц[241].

Но даже для отдельно взятого человека «свобода» могла стать непосильным бременем, если она не обещала, в качестве альтернативы, определенного статуса или географической привязки. Некоторые обвиняемые по колдовским делам стремились к свободе от крепостного или холопского состояния, о чем будет сказано в следующих главах. Но в XVII веке отсутствие какого бы то ни было статуса, принадлежности к коллективу было хуже холопства. Так, в 1672 году холоп Фирска Потапов жаловался на своего хозяина, которого он изобличил в мздоимстве, фальшивомонетничестве и хранении запрещенных волшебных и гадательных книг: в отместку тот отпустил его на волю. В челобитной царю Алексею Михайловичу, называя себя «бедной и безпомощной сирота твой Федора Володимировыча Бутурлина человек», Фирска писал: «Федор Володимирович меня сироту твоего з двора от себ сослал, не дав отпускной и я сирота твой з женишкою и с ребятишки скитаюся меж двор и помираю голодною смерть. Милосердый государь <…> вели у него Федора Володимировича взять списку, что ему меня по кабалному холопству впредь не сыскать». Эта челобитная дает нам крайне ценные сведения о логике крепостной и холопской зависимости в России. Судьба холопа была чрезвычайно тяжелой – до такой степени, что один из свидетелей по этому делу сообщил: Фирска возвел обвинения на своего хозяина и других людей, «затеяв ложно воровски избывая холопства» [то есть пытаясь нечестным путем выйти из холопского состояния][242]. Но ему следовало проявить больше осторожности в своих желаниях: хозяин отпустил его неофициально, и это обернулось кошмаром для несчастного, застрявшего в неопределенном состоянии между холопством и свободой, оставшегося без хозяина и без какого-либо положения в обществе[243].

Чтобы следить за подданными, государство, среди прочего, проводило переписи населения и вело учет в промежутках между ними, что привело к росту числа различных списков[244]. Применительно к верхам общества средство оказалось эффективным, но наблюдение за представителями низов оказалось куда более значительной проблемой. Поскольку власти старались ограничить как пространственную, так и социальную мобильность, бродяжничество становилось угрозой для самой системы. Присутствие «гулящих людей» (таких как Савва Грудцын или юноша из «Повести о Горе и Злочастии») считалось настолько серьезной опасностью, что требовало вмешательства воеводы, а иногда и отправки донесения в Москву[245]. Среди бродяг были сезонные рабочие, освобожденные холопы, расстриженные и самозваные монахи, монахини и священники, а также «вольные люди» – статус, вызывавший резкое осуждение в обществе, где ценились стабильность и иерархия [Michels 1999: 160–161][246].

Готовность посадских людей и крепостных крестьян, подвергшихся обвинениям в занятии колдовством, стать скитальцами говорит о том, что обычные люди, став частью системы принудительно навязываемой коллективной ответственности, разделяли точку зрения властей на перемещения по стране как разрушительные и потенциально опасные, предпочитая стабильные, сплоченные, контролируемые общины. Катастрофические потрясения и экономическое опустошение страны в предыдущие полвека вызвали отчаянное желание стабильности. Враждебность к неконтролируемому перемещению людей с его неизбежно разрушительными последствиями время от времени проявляется в делах о колдовстве. Когда в 1659 году по Духу прокатилась «эпидемия» одержимости, предположительно вызванная колдовством, свидетели показали, что один из обвиняемых, «бобыль и скоморох», «приходил на время, в гусли играет, а ныне ево з зимы нет. Про [него] не ведаем, потому что он не посадцкой человек»[247]. В отсутствие надежных демографических данных мы не можем сказать, до какой степени вышеуказанная цифра (15 %) соответствовала доле бродяг среди населения в целом. Так или иначе, они составляли небольшую, но заметную группу обвиняемых.

Еще одна характеристика обвиняемых в колдовстве, чуть менее распространенная – принадлежность к нерусским народностям: такие подозреваемые порой считались, справедливо или нет, язычниками, а в западных пограничных областях – потенциальными изменниками[248]. Территории, населенные финно-уграми, Московское государство подчинило себе уже в конце XV века, Казанское и Астраханское ханства – в середине XVI, большую часть Западной Сибири – в конце XVI, достигнув Тихого океана в середине XVII столетия. С самого начала оно являлось многонациональной империей, с множеством нерусских подданных – и это отразилось на национальном составе обвиняемых в колдовстве: литовцы, черкасы (украинские казаки), один армянин, представители нехристианских народов, в особенности мордвины, чуваши, татары и черемисы (марийцы). Упоминается один цыган, учивший других чародейству, но, к счастью для него, следствию не удалось установить даже его имени. Согласно показаниям свидетелей, в 1630 году крепостная-татарка в укрепленном городе Лебедь на юге страны нуждалась в переводчике, гадая и составляя магические средства для заказчиков из числа русских. В 1680-е годы, когда возникла неясность с престолонаследием, один из придворных