На практике возможностей для перемещения внутри общественной иерархии у женщин было куда меньше, чем у мужчин. Женщины из высших слоев общества были – по крайней мере в теории – заточены внутри терема и не имели права покидать пределы усадьбы, иначе как закрыв лицо. Кроме того, женщины не могли служить государству, шла ли речь о военной службе или об одной из многочисленных трудовых повинностей, тогда как их отцы, мужья и сыновья уходили из дома, чтобы работать посыльными, ямщиками, строителями мостов, охранниками, извозчиками, каменщиками, кузнецами, водочниками. Из отчетов о судебных процессах видно, что мужчины самого разного положения часто путешествовали на большие расстояния – по военным или торговым делам, по поручению своих хозяев или, наконец, навещая родственников. Женщины же не отходили далеко от дома: судя по их свидетельствам, социальное взаимодействие происходило в церкви, в доме соседа или хозяина, на свадьбах, у колодца, на главной городской площади. Лишь немногие из них путешествовали по дорогам, посещали рынки и трактиры, хотя в материалах по колдовским делам встречаются показания женщин-бродяг, паломниц, странствующих знахарок[213].

Во многих сферах жизни роли мужчин и женщин были схожи и пересекались друг с другом. Так, к примеру, после смерти владельца на его земли могли претендовать не только сыновья и братья покойного, но также дочери и вдова. Задача сохранения собственности внутри семьи зачастую перевешивала гендерные соображения. Как установила Нэнси Шилдс Коллманн, честь оказывалась тому, кто должным образом играл свою роль внутри общественной иерархии – какой бы эта роль ни была, – и царские суды охотно защищали как мужчин, так и женщин от покушения на их честь [Kollmann 1999: 65–94][214]. Жесткая иерархия Московского государства покоилась на социальных различиях и формируемых ими ожиданиях, а сами различия определялись скорее положением и статусом, нежели гендерными факторами. «Домострой» предписывал мужьям карать своих жен за недолжное поведение и даже избивать их в случае крайней необходимости, но одновременно советовал поступать так же с непокорными сыновьями и слугами. Более того, жене хозяина предлагали обращаться таким же образом со слугами – как мужчинами, так и женщинами: «…и лихом, не иметь слово ино оударить» [Домострой 1908–1910: 37]. В большинстве статей «Домостроя» содержатся универсальные, гендерно нейтральные предписания: повиноваться духовенству, властителям, старшим и тем, кто занимает более высокое общественное положение. Отделяя обращение с женщинами от обращения со всеми стоящими ниже на социальной лестнице, мы получаем слишком глубокое различие между полами, которого не существовало в действительности. Каждый был обязан повиноваться, каждому грозила суровая кара в случае неповиновения[215]. В культуре йоруба социальная классификация основывалась прежде всего на возрасте, в России же общественное положение определялось сочетанием статуса, положения, старшинства и гендерной принадлежности – факторов, по степени важности располагавшихся приблизительно в таком порядке.

Почему не женщины? Гендерные факторы, сексуальность и тело в русском православии

Внутренний мир людей, выдававших властям подозреваемых в колдовстве, в значительной мере формировался под влиянием православного учения[216]. Существовало два базовых религиозных принципа, делавших гендерные представления в России весьма отличными от западных. Один касался статуса «когнитивной религии» или, другими словами, места логики и интеллекта в русском православии, второй – отношения к сексуальному контакту и плоти в целом. Если говорить о первом, то ученость и интеллектуальный поиск никогда не играли первостепенной роли в движении к божественному и даже в понимании какого-либо явления. Та разновидность православия, которая утвердилась в России, основывалась преимущественно на вере и ритуале, жизненном опыте, проживаемом верующими, внутренних прозрениях, а не на интеллектуальном постижении божественной сущности. Интеллект, холодный и благородный атрибут человека – и, как считалось на Западе, преимущественно мужчины, – встречал не особенно благосклонный прием в России. Здесь не гордились им и старались вообще не выставлять его напоказ. Интеллектуальные соображения не являлись основанием для оспаривания чьего-либо положения или исключения из сообщества по гендерному признаку. Хотя к концу столетия большинство молодых людей из семей помещиков и многие посадские люди умели подписываться и овладели начатками грамоты, более основательное образование оставалось недоступным и не слишком-то желательным даже для юношей, принадлежавших к верхушке общества. Некоторые высшие церковные иерархи были хорошо знакомы с патристикой и восточнохристианской традицией; в XVII веке наблюдалось увеличение числа литературных и богословских произведений в связи с притоком священства из Украины, более образованного в богословском отношении и лучше знакомого с современными теологическими конструкциями благодаря контактам с иезуитами и униатами Польско-Литовского государства [Bushkovitch 2000; Chrissidis 2004; Flier 1997; Hughes 1998][217]. По их инициативе в Москве открылась Славяно-Греко-Латинская академия (1682), куда отобрали семерых учеников. Некоторые группы внутри общества подозрительно относились к этим образовательным новшествам, подразумевавшим знакомство с сомнительными книгами, и устав Академии воспрещал преподавание «от церкви возбраняемых наук, наипаче же магии естественной и иных, таким не учити, и учителей таковых не имети. Аще же таковые учители где обряшутся, и они со учениками, яко чародеи, без взякаго милосердия да сожгутся»[218]. Сам небольшой масштаб предприятия и малое число студентов подчеркивают, какое недоверие в России вызывали ученое богословие и рациональное постижение мира.

Параллельно с этим православное учение поощряло аффективные реакции. Эмоциональность в нем не носила гендерной окраски и ценилась как в мужчинах, так и в женщинах[219]. По мнению многих европейских мыслителей, слишком бурное выражение эмоций являлось прискорбным и притом «женским» качеством, которое подрывало умственные способности женщин и наносило ущерб мужественности в мужчинах[220]. В России, напротив, слезы сожаления, раскаяния, радости считались признаком благочестия или даже святости, причем пол плачущего не имел значения. Так, царь Федор Иоаннович, сын и наследник Ивана Грозного, несмотря на засвидетельствованное слабоумие, стал одним из самых почитаемых в истории страны правителей благодаря религиозному рвению и способности обильно проливать слезы [Сказание о царстве 1909: Стлб. 761–762; Challis, Dewey 1978; Rowland 1979]. Такое расхождение в путях развития религиозности непосредственно повлияло на складывание ведьмовского нарратива. Западные демонологии считали, что женщина склонна подпадать под влияние дьявола в том числе из-за слабости рассудка, эмоциональности и отсутствия здравого смысла, но в российских условиях это различие между полами не имело никакого значения.

Отношение к гендерным различиям в православном богословии формулировалось не только посредством учения об интеллекте и эмоциях, но также через взгляды на сексуальное взаимодействие, тело и материальный мир. Господствовавшие в России представления о теле являются хорошим отправным пунктом для исследования соответствующего культурного ландшафта. На эту тему написано удивительно мало. Эпохальная книга Ив Левин «Секс