Печурки располагались не слишком тесно одна к одной, места хватало всем, А после того, как старших ребят из первого коллектива немцы увезли в длинном автобусе на железнодорожную станцию, сделалось и вовсе просторно.

Возвращение в детдом Славки и Зои, в общем-то, прошло незамеченным.

Ребята еще не вернулись с дневного промысла. У ворот копошились в пыли какие-то малыши. Они только чуть посторонились, пропуская въезжающую подводу.

А Юрий Николаевич Мизюк, директор детского дома, которому исполнительные хлопцы Осадчука сдали беглецов в канцелярии под расписку, хмуро посмотрел на покорно опущенные головы детей и усталым голосом велел им идти в спальню. Потом он зазвал в свой кабинет тучного завхоза Вегеринского и, придерживая за рукав белого парусинового пиджака, долго говорил ему о настоятельной необходимости как можно скорее покончить с ребячьей вольницей. Война, конечно, войной, и тут мы бессильны… Да и перемена власти, безусловно, сказывается… Еще никому не известно — будут ли новые административные органы субсидировать детский, дом или его прикажут закрыть. Но покуда такого приказа нет, все должны добросовестно исполнять свои обязанности, потому что вся мера ответственности за детей целиком ложится теперь на плечи оставшихся воспитателей и вообще работников детдома, людей зрелых, опытных, которым нельзя распускаться ни при каких обстоятельствах.

Вегеринский молча слушал директора, вытирая платком лысину, потный лоб и стараясь сообразить, куда на сей раз клонит Юрий Николаевич. Ведь и перед самым приходом немцев он тоже требовал не поддаваться панике, выполнять свой долг, беречь детей, имущество, уверял всех, что в случае прямой угрозы захвата города противником детский дом, несомненно, будет эвакуирован в первую очередь, нужно только набраться мужества и терпения, подождать…

И вот — нате вам, пожалуйста — дождались!.. Немцы давно уже в городе, фронт черт знает где, все воспитатели, считай, разбежались, старших ребят забрали в Германию, а уцелевшая мелюзга одичала вконец и совсем отбилась от рук. Но главное — никто даже и не представлял себе, что же делать-то теперь, как жить дальше?..

— Да, вот еще что, Семен Петрович, — просительным тоном сказал Мизюк. — К нам только что привезли из села двух наших воспитанников — Зою и Славу Комовых, которые, как вы помните, самовольно покинули детский дом на прошлой неделе. Я просил бы вас выдать им постельные принадлежности и одеяла.

Тучный Вегеринский сразу же засопел носом, заволновался и начал задыхаться, как всегда при этом по-рыбьему часто разевая маленький рот и хватая себя руками за пухлую и висячую, как у женщины, грудь. Мизюку было известно, что ребята сочинили о нем присказку, которую повторяют к месту и не к месту: «Завхоз Вегеринский схватился за сиськи». Рыхлое лицо завхоза покраснело, а в нездоровых, заплывших глазах промелькнула растерянность.

— Но позвольте, как же так, Юрий Николаевич? — пыхтя и отдуваясь, сипло заговорил он. — Вы же сами предупреждали наших босяков, чтобы они не зарились на казенное добро. Берегли пуще глаза! Чтоб не меняли его кому попало на сало да тютюн, а то другого не получат… А теперь что? Кастелянши нету, сбежала… Я был вынужден полностью принять на себя заботы о сохранении всех материальных ценностей. Я же за них отвечаю или как?..

— Прежде всего, мы с вами, Семен Петрович, — строго прервал завхоза Мизюк, — отвечаем за сохранение детей. Прошу об этом не забывать.

— Хорошо, хорошо… Я не забываю… Но позвольте… — однако выдержать до конца дипломатичность выражений Вегеринскому оказалось не под силу. — Да они же тогда все тут растащат, паразиты! — тонко закричал он, и сизые щеки его затряслись. — Вы мне скажите, разве это дытячий будынок? Нет! Это же смешно! Они его давно уже в свой притон злодиючий переделали! По спальням «бычки» курят, в «очко» режутся!.. Того и гляди, с ножами друг на дружку полезут!..

— А вот этого как раз мы с вами, Семен Петрович, и не должны допустить, — смягчая голос, сказал Мизюк. — Успокойтесь, пожалуйста. Давайте-ка соберемся чуть попозже… Ну, хотя бы здесь, или лучше у меня на квартире, и поговорим, как быть. Скоро осень, а в детском доме — ни продуктов, ни одежды… Война-то, конечно, войной, — задумчиво повторил он, поглаживая плохо выбритую щеку, словно у него вдруг разболелись зубы, — но кто же знает точно, как долго она еще продлится? И с нами все может произойти. Но вот от наших обязанностей нас с вами пока еще никто не отстранял. Так что пригласите ко мне вечером Людмилу Степановну, ну и остальных… Кого найдете, конечно, а там посмотрим… Обстоятельства, разумеется, сложные — не спорю. Но мы должны выполнять свой долг. Пора и нам, Семен Петрович, все-таки решить для себя, по какую мы, так сказать, сторону… И приниматься за дело всерьез. Надеюсь, вы со мной согласны? Вот и прекрасно. Тогда до вечера…

Вегеринский вышел из кабинета директора в некоторой расслабленности, со смятенными чувствами. Он не совсем уразумел, о какой такой стороне намекнул ему Юрий Николаевич? И о каких таких делах говорил? Если только насчет продуктов и прочего, то это еще полбеды. Ну, а ежели о чем-то другом? Ежели о том, чтобы против новых властей?.. Нет-нет… Об этом даже и подумать нельзя. Не приведи господи! Уж кто-кто, а немцы в случае чего шутить не станут…

По пути к малышам, у которых теперь дневала и ночевала оставшаяся верной своему педагогическому долгу Людмила Степановна Ушкова, Вегеринский заглянул в спальню первого корпуса. В ней он обнаружил лишь Славку Комова. Тот одиноко сидел на пустых досках своей кровати и грустно смотрел в окно, за которым светило предзакатное солнце и беспечно чивикали воробьи. Распушив перья, они купались в еще не остывшей, должно быть, дорожной пыли.

Воробьи, хорохорясь, наскакивали друг на дружку, выталкивали из пыльной ямки на самый край тех, которые послабее, отлетали к осокорям, прыгали по веткам, а потом снова возвращались в пыль, сшибались, чивикали и трясли крыльями.

Славка следил за ними, меланхолически размышляя о том, что воробьям вообще-то куда как проще: жратвы всегда навалом и бояться особо некого. Ну, разве только вон той шелудивой кошки, которая, прогибаясь в спине, приседая на все четыре облезлые лапы и от этого как бы растягиваясь вдвое, целеустремленно перебиралась через дорогу с таким озабоченным видом, словно никакие воробьи на свете ее никогда в жизни не интересовали.

— Иди-ка сюда, босяк! — появляясь в дверях, грозно сказал Вегеринский обернувшемуся Славке. — Слышишь? Я кому говорю-то? Ну!..

Елозя штанами по гладким доскам, Славка нехотя сполз на пол и обреченно поплелся к порогу.

Говоря по совести, он нисколечко