на проржавевший железный лист высыпался из поддувала угольный шлак и пепел; вокруг валялся растопочный мусор; было мокро от воды, которой смачивали антрацитовую крошку; а от выжженного, в черных буграх и язвинах, пола даже летом остро воняло мочой и каменноугольной гарью.

Но по теперешним, причудливо изменившимся меркам этот затхлый, однако же и укромный закуток сулил своему хозяину определенные преимущества перед прочей голоштанной мелкотой, у которой все на виду — гляди, нам прятать нечего! — и осмотрительный Валька Щур сразу это учуял. За четвертушку капустного пирога он без особого труда «махнулся» кроватями с безответным Женькой и с того дня по вечерам счастливо «гужевался» там в одиночку, сидя, сгорбатившись, в своем недоступном укрытии, как паук.

Вот и сейчас Щур устроился на постели — повернувшись спиной к Славке — и тем самым как-бы отгородился от него и от всего окружающего мира, напрочь позабыл о его существовании, занятый исследованием содержимого своей торбы. Славке было видно только, как пошевеливаются сгорбленные плечи Щура да как он кособочится, наклоняясь к сумке, выуживая что-то из бездонной ее глубины и хозяйственно раскладывая перед собой на одеяле.

Но, впрочем, на этот раз оказалось, что Валька ни о чем не забыл…

И когда в спальне собрались уже Володя Лысенко, Иван Морозовский, незаметно появился Женька Першин, вкатился вертлявый Генка Семенов и пришли другие ребята, — Щур вдруг обернулся, подмигнул пацанам и кинул через всю комнату на Славкину кровать здоровенную краюху пшеничного хлеба.

— Держи, Комок! — великодушно сказал Валька, хотя в голосе его, как послышалось Славке, проскользнули тревожные и даже вроде бы просительные нотки. — Жрать небось хочешь, а я не жадный. Разбогатеешь — отдашь… Бери, бери, Комочек, хавай да помни мою доброту!

Славкина рука непроизвольно дернулась за подпрыгнувшей на постели краюхой, цепко и бережно, как убегающего птенца, накрыла хлеб, прижав к покатому боку матраца, чтобы не свалился на пол. И, ощутив под стиснутыми пальцами живую податливость свежего мякиша, шершавую твердость выгнутой корки, Славка уже не в силах был выпустить из своей руки брошенный ему, словно голодной собачонке, «кусок», отказаться от унизительной Щуровой подачки, хотя и прекрасно понимал, чем вызвана столь неслыханная Валькина щедрость.

— Ладно, Щур, спасибо, — проглатывая набежавшую на зубы слюну и тоже как бы со значением глядя в его настороженное лицо, сказал Славка. — Я тебе обязательно отдам. Вот только разживусь малость — и отдам. А доброту твою я запомню. Ты, Валька, не беспокойся.

— Ну, то-то же… Вот они все тут — свидетели, — Валька совсем успокоился и небрежным жестом руки обвел находившихся в спальне ребят. — Они все, понял?.. А на воле, Комочек, между прочим, тоже надо голову на плечах иметь, а не эту самую… — назидательно проговорил он, хлопая себя по штанам и кривя в насмешливом презрении тонкие свои губы. — Иначе, Комок, и тама с голодухи подохнешь. Верно я говорю, пацаны?

Но Вальке никто не ответил. Должно быть, ребята пропустили мимо ушей его слова, как и приглашение в свидетели, не расслышали или не захотели с ним связываться. Потом ведь от Щура не отлепишься, будет на каждом шагу приставать, как репей: «Нет, ты видал, как я ему хлеба давал?.. Нет, ты прямо скажи, видал?.. А?..» Жмотина он, конечно, порядочный и известный хмырь, этот Валька Щуренок. Да ну его к лешему!..

Помешкав немного, Щур опять уткнулся в свою неиссякаемую торбу, но на сей раз уже окончательно утратив всяческий интерес к происходящему в спальне.

А ребята тем временем привычно занимались своими вечерними делами: выгребали из карманов и пазух яблоки, картошку, огрызки макухи, сыпали в углы наволочек добытые на базаре жареные тыквенные семечки, переговаривались меж собой и, в общем, прикидывали на глазок — кто и чем сумел отовариться за минувший день. Судя по всему, нынешний сбор у каждого был невелик: так себе, серединка на половинку…

Некоторые ребята уже доставали из тумбочек, тащили из-под кроватей закопченные свои кастрюльки да котелки, брякали кружками-ложками. И Славке было немножко обидно, что никто не расспрашивал его ни о чем, как будто бы он и не уходил отсюда «на волю», а просто, как и они, вернулся с дневного промысла.

Один лишь Иван Морозовский, независимый коренастый паренек, с которым до этого Славка иногда вступал «в долю», хотя по-настоящему и не «корешовал», пробираясь мимо него к двери, задержался у Славкиной кровати и, как ни в чем не бывало, спросил:

— А ты чего сидишь, Комок? Припухать решил, что ли? Айда в сад!

— Да нет, Мороз… Ты уж иди… Я потом… — У Славки засвербило под веками. Он принялся путано объяснять Ивану, что у него сегодня и вовсе пусто, если не считать, конечно, Валькиной краюхи. Даже котелок и тот увели из тумбочки, пока они с Зоей гуляли по воле.

Но Иван Морозовский не стал вникать в сбивчивые его объяснения.

— Давай со мной на пару! — решительно сказал он. — Ну, чего ты, правда, как целка?.. Айда!..

Славка помешкал еще для приличия, но потом обрадованно соскочил с кровати.

И пока шли, они через двор в дальний конец сада, где в сумеречных кустах бузины уже колыхались красноватые отблески костерков, дымили печурки, — благодарный Славка не удержался и рассказал Ивану о том, как они с Зоей повстречали на дороге наших пленных, как ночевали у тетки Мотри в том нетронутом немцами, богатом селе, где потом в конторе по велению старосты Осадчука полицаи выпороли их своими ремнями, а после заставили еще сказать «спасибо» и «слава Украине…»

— Во, паскуды! — изумился Иван, вначале слушавший его довольно равнодушно. — Да за что же им, гадам, спасибо-то еще говорить было? А эта Украина ихняя для чего?..

— Не знаю…

— Значит, они над вами просто поиздевались. Ну, как вроде бы фашисты, — авторитетно заключил Иван. — А чего же ты не рванул там от них? Надо было тебе в окошко рвануть. Выпрыгнул бы запросто.

— Так ведь не один же я там был… С сеструхой, — запинаясь, уныло напомнил Славка, думая, что Мороз тут же и посмеется над ним, скажет, мол, связался с бабой, вот и получил свое. — Один бы я, конечно, от них подорвал…

Но Иван, по всей вероятности, хорошо представил себе сложное Славкино положение, понял удержавшие его от геройского побега родственные чувства к Зое, братскую солидарность и не осудил своего слабохарактерного напарника.

— Вот вместе с ней бы и рванули!.. Хотя… — Иван безнадежно взмахнул звякнувшим котелком. — Ну, да ладно, хрен с ними! Дровец давай-ка лучше с тобой поищем. А то скоро совсем темно станет…

Они отодрали от перевитого