— Это можно, пан Осадчук, — оживился чубатый Григорий, ставя винтовку в угол. — Это мы сейчас сделаем… Самым лучшим образом.

Он ловко ухватил не успевшего опомниться Славку крепкой толстопалой рукой за воротник треснувшей рубашонки, пригнул его голову к широко расставленным своим ногам, а другой рукой быстренько сдернул с него штанишки и, расстегнув пряжку, выдернул свой брючный ремень…

Но прежде чем зажатого между коленями Славку ожгло по выпяченному голому заду, он услыхал короткую возню и отчаянный Зоин крик:

— Ой, не бейте нас, дядечки!.. Ой, не бейте!..

3

А в городе все оставалось по-прежнему, как и в тот день, когда они ушли из детдома неделю назад.

Над липовым парком, с торчащим посередке облупленным шпилем старого костела, кружили галки; от маслобойки, где неутомимо пухкал синими колечками дыма глухо постукивающий движок, горько пахло горячим рапсовым жмыхом; у каменных ступенек бывшего торгового техникума — а нынешней городской управы — под свисающим желто-голубым полотнищем топтался часовой в смушковой шапке. Заборы и стены домов в центре города были оклеены приказами коменданта и плакатами, призывающими «звильнэну украиньску молодь» немедля ехать в Германию, потому что эту самую молодь ждут там великие блага и неслыханные возможности. Доказательством тому, должно быть, служила изображенная на плакатах пышногрудая улыбающаяся дивчина в вышитой кофте с глубоким вырезом и увешанном лентами-стричками васильковом венке.

И поближе к окраине, где начиналась вымощенная булыжником улица Селянская — по которой в довоенные годы съезжались на базар и к маслобойке мужики из окрестных сел, а потом отходили в направлении Кировограда перевязанные, окровавленными бинтами наши пехотинцы, пылили редкие полуторки, тряско катились, грохоча колесами, тупорылые пушки на конной тяге, гнали запаленный, ошалело ревущий скот и шли навьюченные домашним скарбом беженцы, вслед за которыми вскоре протрещали немецкие мотоциклисты, прогромыхали танки и потянулись вереницы огромных черных грузовиков, доверху набитых чужими солдатами, — все так же шелестели серебристой листвой высоченные старые осокори, прикрывая своими длинными узловатыми ветвями крашенные коричневой охрой жестяные, крыши детдомовских построек.

Ничего не переменилось и в самом детском доме. За витой чугунной оградкой в трех одноэтажных кирпичных строениях, что принадлежали раньше не то какому-то нотариусу, не то сахарозаводчику и где впоследствии разместились спальни, столовая, канцелярия, кладовка кастелянши и всякие другие подсобные детдомовские службы, где царили когда-то чуть ли не армейский порядок и больничная чистота, — теперь болталась без дела, лениво дралась, играла в карты, почти не таясь курила в приоткрытые печные дверцы и резалась в «зоску» — подкидывая ногами завернутый в махровую тряпочку плоский свинцовый кругляш — оборванная, немытая, полуголодная и безнадзорная пацанва.

Впрочем, днем на детдомовской территории бывало сравнительно пустынно и тихо. Большинство ребят шаталось по городу. Одни собирали окурки — «бычки»; другие шастали по окраинным садам и огородам; некоторые, подобно Славке с Зоей, и вовсе ударились в бега; а иные облюбовали для себя отхожий промысел: попрошайничали, подрабатывали и приворовывали в ближайших селах и возвращались на ночлег в детдом обычно груженные богатой добычей.

Не обходили, разумеется, пацаны стороной и маслобойку. В надежде разжиться куском свежей подсолнечной макухи ребятня слонялась между возами, заглядывали в непритворенные двери маслобойки, за которыми в красноватом полумраке что-то сипело, ухало, блестело металлом, двигались какие-то смутные тени, пока бородатый мужик в лоснящемся фартуке не останавливал взмахом руки всю эту суету и не вынимал из-под пресса запеленутые в промасленную холстину горячо дымящиеся душистые круги.

Мужик складывал их вдоль стены, зорко поглядывая на маячащие в дверном проеме неумытые пацаньи рожи, и, бывало, сжалившись, швырял к порогу обломанную о колено половину, а то и целехонький, будто выглаженный сверху, без единой щербатинки круг.

И эта не улежавшаяся еще до каменной твердости, о которую не один пацан до крови раздирал себе десны, а мягкая, рассыпчатая, с белыми зубчиками нераздавленных зерен и неогрубевшими остьями семечной шелухи, — эта ни с чем не сравнимая по запаху, вкусу и сытости макуха была, пожалуй, самым дорогим лакомством для оголодавшей детдомовской братии. Одно лишь потом бывало плохо — в уборную ходить тяжело: непереваренная подсолнечная кожура остро врезалась и жестоко царапала кишки…

Находились среди пацанов и такие отчаюги, которые предпочитали отираться возле приткнувшихся к обочинам немецких грузовиков, чтобы при случае увести из оставленной без присмотра кабины банку консервов, плитку сладковатого немецкого черного хлеба либо пачку сигарет. Но это были уже и вовсе отпетые головы, потому что рисковали они там не подзатыльниками, не поротыми задницами, а чего доброго — и автоматной очередью вдогон…

Правда, до сих пор пока еще никого из пацанов не подстрелили немецкие часовые, хотя вполне могли бы и застрелить…

Некогда аккуратно распланированный песчаными дорожками и цветочными куртинками, однако давным-давно уже порушенный, неметеный и затоптанный детдомовский двор заметно оживал только к вечеру.

Мимо сохранившейся еще в центре двора дощатой трибунки, где в былые времена перед благоговейно замершей общей линейкой под торжественные звуки пионерского горна и барабана чистенькие дежурные по утрам поднимали в четыре руки на тонкой мачте, а вечером не менее торжественно спускали славный детдомовский флаг, теперь равнодушно пробегали в самый отдаленный конец прилегающего ко двору яблоневого сада озабоченные и чумазые оборванцы с котелками, кастрюльками, чугунными горшками и закопченными консервными банками на проволочных дужках.

Ребята торопились туда, где у остатков покосившегося забора — который отделял детдомовские владения от подворья небольшого чугунолитейного заводика, разрушенного в самом начале войны прямым попаданием бомбы, — в зарослях бузины была выкопана узкая щель.

Предусмотрительное детдомовское начальство намеревалось укрывать в этой щели ребят во время бомбежек, артиллерийских обстрелов и даже газовых нападений. Но воспользоваться этим убежищем по его истинному назначению так никому и не пришлось. При первом же налете немецких пикировщиков щель была засыпана землей, завалена обломками кирпича вперемешку о искореженным железом, и потому, когда припекло по-настоящему, все прятались где попало: под кроватями в спальнях, в погребе, в столовой и на кухне, за широченной плитой…

Теперь, однако, щель пригодилась. Ребята расчистили ее как смогли и оборудовали по всему профилю выдолбленными в глинистых стенах печурками. А те пацаны, которые оказались подомовитее, еще и выложили свои печурки кирпичом. На этих очагах — в единоличном порядке либо скооперировавшись по двое да по трое на один котелок — ребята варили подкопанную на огородах раннюю картошку, выкрученную из стеблей молодую кукурузу; здесь же пекли в угольях бог знает где добытые прошлогодние сахарные бураки, жарили на жестяных противнях семечки и подвяливали